Реферат на 5 - банк рефератов

Социолингвистический потенциал и этикетные средства региональной деловой письменности XVIII в.

Никитин О.В.

По материалам памятников севернорусских монастырей

В архивных монастырских фондах среди многочисленных рукописей социально-экономического характера
,
официальных указов государственных органов и церковных приказаний правительствующего Синода содержатся разнообразные частные деловые документы
,
связанные с решением тяжбенных и следственных дел
,
производившихся в монастырях по доношениям просителей. С точки зрения языковых особенностей они представляют немалый интерес. Он вызван еще и тем
,
что границы приказного языка в XVIII в. были несколько смещены от центра в сторону периферии. Именно там политика огосударствления языка находила подчас причудливые формы выражения
,
соединяясь с местными традициями письма
,
диалектами
,
индивидуальными особенностями автора «делового произведения».

Рассматриваемые нами документы извлечены из фондов Антониево-Сийского и Крестного Онежского монастырей Архангельской губернии и относятся преимущественно к середине и второй половине XVIII в. Вот одна из таких тяжб местного следственного обихода — «Дело об избиении служителя Ивана Таратина крестьянами дер. Горончаровской Богоявленского прихода Андреем и Прокопием Ивановыми». Оно открывается прошением следующего содержания[i]:

Троцкаго Ан’тонїева Сїйскаго мнстря

высокопреподобнЪшему ГсднУ оцУ архїмандриту ГаврїилУ

ПокорнЪйшее прошенїе.

Сего “
1768”
года jюня “
25”
дня бУдУчи мнЪ нижайшему Емецкого бгоявленского прихода дрвни Qролицкой в домЪ у крестьянина Jвана Денисова сына Рехачева для празника испить пива а тутъ же невЪдомо откол пришли Горончаровской дрвни крестьянЪ Андрей да Прокопей Козмины дЪти Jвановы и умышленно вызвали меня на улицУ cказывая притомъ якоб имЪютъ они до меня нУждУ а какъ же на улицУ меня выманили то предписанной Андрей схвативши меня за воротъ прижал к’ дворовому зьЪздУ и стал бить кУлаками по лицУ j по головЪ а потомъ со wнымъ Прокопьемъ и ôба бить меня стали j збивши с’ ногъ пинали j топтали меня ногами причемъ j носъ до крове росшибли j всего ростоптали безчеловЪчно j затянувши под тотъ ’зЪздъ отбили У меня бывших при мнЪ за пазухою в тряпицЪ на покупку хлЪба денегъ два рублевых манетъ: причемъ выговаривали что де мы манастырщыну j впредь бить будемъ а суда имъ на насъ взять негдЪ: чего я нижайшїй весма предопасенъ â какъ же они меня били то видяла ôзначенного Рехачева жена j инные женщины кои от того jхъ бойцовъ Унимали j засвидЪтельствовать могут.

Того ради ваше высокопреподобїе всепокорнЪ прошУ блгволить на показанных бойцовъ j грабителей Jвановыхъ представить от вашего высокопреподобїя въ Емецкую мирскую земскую jзбу к соцкому со крестьяны с тЪмъ чтоб ôни Jвановы отбитые от меня денги два рубли ко мнЪ возвратили j за увЪчье j безчестїе в силу правъ j указовъ что надлежитъ <л.1об.> ко мнЪ заплатили: j обязаны б были подпискою чтоб jмъ впред на меня напрасно не находить и ô томъ милостивое блгоразсмотренїе Учинить.

О семъ всенижайше проситъ вашего высокопреподобїя служитель Jванъ Савиновъ сынъ Таратинъ “
1768”
года jюня “
27”
днЯ.

К сему прошению їванъ Таратинъ рУкУ приложилъ (РГАДА 1196: 1: 1071: 1–1 об.)[ii].

Просителями подобного дела чаще всего выступали местные крестьяне
,
посадские люди
,
реже — сами монахи. Даже во второй половине XVIII столетия
,
когда система государственного судебного производства функционировала в ее гражданских формах самостоятельно
,
монастырь оставался одним из главных «действующих лиц»
,
поддерживающих старые приказные традиции в глубинке. Возможно
,
в сознании наших предков он по-прежнему ассоциировался с «высшей» законностью
,
единой и для простого крестьянина
,
и для богатого собственника
,
— с правосудием иного порядка
,
объединяющим как бы два полюса человеческого бытия — дух и материю
,
из которых первый в традиции русской культуры был спасительным
,
а второй — разрушительным. На монаха как представителя духовной власти возлагались особые чаяния
,
он являлся не только «вершителем» земного дела
,
но «божественным правопреемником»: «…постУпать тебЪ монаху Анфиму по монашескому своему обЪщанïю честно
,
постояннw
,
трезвеннw; тако ж j слУжителю Борисову
,
уклоняясь всяких непотребствъ ï противных монаху — монашескому званïю
,
а слУжителю христианской совЪсти постУпокъ…» (1195: 4: 279: 13). Следственные заседания по прежнему происходили при духовных властях
,
а записи велись дьячками или лицами
,
имеющими такое послушание. Ср.: «… рЪчи записал по сУдеискому велЪнию j третеискихъ людеи ВонгУжскои влсти церковнои дьячек Софрон Jванов» (1195: 3: 420: 2)
,
«…допросные рЪчи записал по велЪнию приписного Михаило Матqеевъ…» (1195: 3: 502: 3). Поскольку приписные к монастырю крестьяне проживали нередко на большом расстоянии от обители
,
он часто имел стряпчих на местах для решения следственных и бытовых вопросов. В одном из докладов Каргопольской воеводской канцелярии содержится подобное предложение с обоснованием функций местных исполнителей: «Понеже по разным в каргополскои воеводской канцелярïи дЪлам почастУ бываютъ разныя касателства в справках Каргополского уезда Крстного мнстря до вотчинных тогw уезда крстьян jногда же разноподлежащïя справки слЪдственны (такая форма в рукописи. — О. Н.) бываютъ j от оного мнстря
,
но понеже тотъ мнстрь j оного крстьяне от Каргополя в далнЪйшемъ находятца разстоянïи j за нЪимЪнïемъ в КаргополЪ от того мнстря стряпчего
,
а мнстря за далностïю оная каргополская воеводская канцелярïя принУждена за вотчинными крстьянами посылать по тЪм до них касающимся в справках дЪлам нарочных wт чего за малоимЪнïемъ по каргополской воеводской канцелярiи салдатъ jногда j в караулехъ находится с крайним недостаточеством
,
j для того в каргополской воеводской канцелярiи óпределено jз оной канцелярiи реченного Крстного мнстря властям з братïею об оном jзьявя требовать присылки в Каргополь по избЪжанiю вышеписанных затрУдненей к надлежащим … дЪлам … стряпчего какъ j в протчих городех от мнстрей таковыя находятца…» (1195: 4: 341: 99).

Именно поэтому монастырь как судебный орган продолжал активно выполнять свою роль
,
которая
,
впрочем
,
все более и более ограничивалась
,
начиная с устранения патриаршества Петром I и далее на протяжении всего столетия
,
гражданскими и церковными реформами.

XVIII век — время начавшегося упадка деловой письменной традиции русских монастырей. Но культура приказного обихода
,
особенно в отдаленных местах
,
еще поддерживалась
,
как бы «запаздывала» в своем развитии
,
медленно подчиняясь секуляризации церковно-правовой системы. Внешний формуляр делового документа изменялся незначительно
,
по требованию вышестоящих инстанций. Так
,
например
,
в указе императрицы Екатерины II «О титулахъ» предписывалось
,
как следует писать в челобитных: «Бьетчеломъ (в тексте напечатано слитно. — О. Н.) имярекъ на имярека; а въ чемъ мое прошенïе
,
тому слЪдуютъ пункты; (и писать пункт за пунктом] а по окончанïи пунктовъ
,
въ начинанïи прошенïя
,
писать тако: И дабы высочайшимъ ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА Указомъ повелЪно было; [и писать прошенïе] а въ окончанïи: всемилостивЪйшая Государыня
,
прошу ВАШЕГО ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА
,
о семъ моемъ челобитье рЪшенïе учинить» (Указы Екатерины
,
7).

В целом даже в то время приказная традиция представляла собой оригинальное явление
,
в структуре которого аккумулировались лучшие «сюжеты» бытовой
,
деловой и речевой культуры. Монастырская письменность и приказной язык не претерпели системных изменений: монахи и служители
,
жители окрестных деревень по-прежнему излагали свои требования
,
жалобы и просьбы в рамках принятых норм сложившегося делового обихода с использованием характерных речевых конструкций и слов
,
облекавших живую речь в канцелярскую
,
приказную форму. В наших рукописях нередки подобные знаковые слова деловой культуры: «помянутый»
,
«учинить»
,
«реченный»
,
вышеозначенный»
,
например: «…на дорогЪ стоятъ с колемъ помянУтые Ушаковы…» (1195: 4: 312: 5)
,
«…учинить достовЪрная j wбстоятелная… справка…» (1195: 4: 341: 29)
,
«…и священникъ Федоровъ реченному священнику ж Иванову во всем чинител понаровки… (1195: 4: 409: 4 об.)
,
«…на вышеозначенных отвЪтных пунктах я крстьянин Пядышевъ утверждаясь а в дополнение показал…» (1195: 4: 416: 26 об.). В сравнении с предписаниями официальных указов и вышестоящих епархиальных властей монастырский деловой язык
,
особенно следственный
,
не был загружен большим количеством заимствований и выглядел менее архаично в письменной форме. Ср. фрагмент указа епископа Олонецкого и Каргопольского: «…учинить щетныя списки выметки и эξтракты которыя з докУментами и книгами прислать для свидЪтелства…» (1195: 4: 442: 58)
,
или предписание Онежской нижней расправы: «…jмЪлъ жительство под укрывательством однЪ сутки онегскаго уезднаго казначеиства у присяжного Петра Коневалова…» (1195: 4: 474: 10). Здесь налицо очевидное влияние книжного церковного языка с его обветшалыми морфологическими нормами.

Новое культурное и языковое сознание
,
активно внедрявшееся в эпоху петровских преобразований и позже
,
существенно не изменило письменной формы выражения речевой культуры. Черновые варианты документов показывают
,
что составлению чистового экземпляра рукописи предшествовала определенная работа по языковому и стилистическому «выравниванию» текста. Наиболее часто употребляемые слова сокращались (как правило
,
это названия монастырей)
,
иные же употреблялись в полных формах: «…был в присылке в К М (т. е. в Крестном монастыре. — О. Н.) в заточенïе в земляную турму…» (1195: 3: 421: 2). Вплоть до начала XIX столетия сохранялись характерные зачины-обращения к высшей местной духовной власти. Так
,
к настоятелю монастыря было принято обращаться следующим образом: «Высокопреподобнейшему господину отцу архимандриту» (далее следовало его имя); чуть ниже обычно помещалась следующая запись: «Премилосердый отец наш».

На наш взгляд
,
религиозное сознание и язык монастырских актов находились в заметном взаимодействии. Первое имело свою внешнюю и внутреннюю стороны — особый «канон»
,
сохранивший традиционное восприятие «материи»
,
выразителем которой был текст. Монастырские авторы
,
в отличие от гражданских писарей
,
выполнявших иной социальный заказ (они занимались языковой обработкой официальной деловой корреспонденции)
,
стремились следовать своему правилу
,
где наблюдалось пестрое смешение официально-деловой и местной традиции. Так
,
например
,
в этих документах используется подробное перечисление совершенных злодеяний в языковых формах и средствах монастырской деловой культуры. Идет как бы повествование от первого лица с элементами характерного выговора и пересказа событий. В деле о буйствах
,
происходивших в кабаке
,
наблюдаем такую «деловую» установку: «…в заговенье в вечерУ пришелъ jа нижаишïи с добрыми людми къ кабакУ для прогУлки… j стали wнЪ меня всячески поносить ты де шелма jя имъ на мЪсто сталъ говорить про то j всемъ jзвЪстно в тЪхъ грЪхахъ j прощены j выговорилъ что вы де j сами воры j в то время Василеи Шелогин стоял на рУндУки сенномъ j топнУлъ меня нижаишего в грУди каблУком j я свалился на земъ j стат не могъ…» (1195: 4: 311: 3). Как можно заметить
,
основное содержательное ядро этого дела заключается в прямой речи или ее пересказе. Именно здесь письменная форма выражения народной культуры приобретает приближенный к устному деловому обиходу формуляр. Как правило
,
такие «речи» очень кратки и содержат лишь обрывки фраз
,
ругательств и разного рода оценочные элементы
,
имеющие ситуативно обусловленную эмоциональность: «…а я МаркУ сказал
,
ты воръ и доведеной
,
а мы тебя воромъ не называемъ…» (1195: 4: 311: 5 об.)
,
«…j стал крычать охъ ŷбили
,
де воры…» (там же: 6)
,
«…j лежа на земли кричал ôхъ да ôхъ…» (там же: 11 об.)
,
«…я ему Гаврилы изговорила покинь
,
j онъ сказалъ ты молодица не шУми
,
и с той рЪчи и кУшакъ бросилъ…» (1195: 4: 310: 21)
,
«…я де тебя женка
,
рогатиной сколю…» (там же: 40)
,
«…то я захватилъ ево за балахон и горю (т. е. говорю. — О. Н.) емУ отдаи мои же денги…» (1195: 2: 244: 1об.); «…j скаредною бранию бранил ï бЪсом называл кабы хвостъ былъ так бы бЪсъ былъ» (1195: 3: 459: 1); «…идУ в Усолье к товарищю к Пентелею ОсиповУ ради такой матери…» (1195: 4: 98: 134).

«Речь подлинная» может передаваться не от первого лица
,
а от свидетелей или в пересказе: «…я слышел что Василей Шелогинъ называл Марка Козмина ты де шельма а Маркъ напротив ему Василью сказал а бываетЪ бУдешъ j самъ на веку тако<в> же…» (там же: 11)
,
«…j выговаривали хотя б де найтить нам женУ ВасилевУ или дочь и сорвать с них хоша бы де за ходу что возможно на вино…» (1195: 4: 413: 6 об.)
,
«…крестьянин … захватилъ ево что де ты дУракъ ошалелъ ли что л…» (1195: 2: 244: 1 об.)
,
«…wнъ Петръ Ушаковъ гwворил моли ты Бга <за> … старУхъ к<ъ>бы не wна тw бы ты сь сего мЪста не стал…» (1195: 4: 312: 2 об.)
,
«… j стал говорить ты насъ ворами называешъ
,
а мы в том воры недоличены…» (1195: 4: 311: 5)
,
«…j хозяинъ услышил j пришел в подвалъ j стал унимат Jван перестан в кабаки дУрачит безвремяннw» (1195: 4: 98: 172)
,
«…j wн Торокановъ меня Чернецова стал всячески бранит ĵ уличат я де с твоеи женою живу блУдно десять лЪтъ…» (там же: 172); «…у жены своей Дарьи ŷжинать просилъ wна меня бранила всячески и к чертУ посылала» (там же: 170); «…токмw wнъ попъ намъ сказал вы де косы точите чего ради в воскресенïе» (там же: 65); «…и говорил целовалникУ почто ты поезжаешъ на меня просить ложно…» (там же: 27 об.). Часто подобные волеизъявления включались в повествовательную структуру следственного дела
,
образуя витиеватое сочетание формальных и содержательных компонентов допроса
,
объединенных единой смысловой линией: «…а сами онЪ всячески бранятъ воры де вы с попомъ за одно за бором ловите мы де вам се осени каковы не бУдемъ да бУдемъ: а означеннои Романов и послЪ того по улицы ходитъ якобы пьянъ а сам рУгаетъ меня сщеннiка всячески j в долони гвозье кУетъ вотъ де попУ то я де мат ево такъ У меня не что де возметъ» (1195: 2: 244: 1об.–2).

Оценивая лингвистическую ситуацию того времени
,
можно сказать
,
что происходило столкновение двух сил: традиционной монастырской письменной деловой культуры и новых форм ее материального выражения — зарождавшейся системы иного гражданского самосознания
,
требующего других условий
,
языка и соответствующего восприятия действительности. В этом смысле русский монастырь
,
прежде всего северный
,
в традициях которого не было перерывов и экспансии
,
значительной социальной и языковой интервенции
,
— является едва ли не единственным проводником обиходно-деловой и духовной традиции
,
во многом препятствовавшей проникновению элементов нового языкового сознания. Корпоративность мышления и некоторая особая манера восприятия окружающего мира находила отражение и в самом течении монастырской деятельности и
,
следовательно
,
в письменных традициях. Влияние этой среды на деловой «круговорот» социальных групп было ощутимым
,
но не одинаковым: одни придерживались старых
,
часто закоснелых форм
,
утраченных в повседневном речевом обиходе
,
другие их избегали
,
но при этом
,
как бы отдавая дань установленным приказным порядкам
,
неизменно включали в рукописный текст фрагмент «языкового стереотипа». Церковная архаика в ее письменных формах
,
разумеется
,
была намеренно стилизованной (орфографически
,
фонетически и лексически) и не отражала живой речи: «…ĵ еднаго году не преживъ со мною из домУ нашего бЪжала…» (1195: 4: 98: 37а)
,
«…мнЪ сиротЪ вашему wт того велïе раsоренïе ŷчинилось…» (там же: 37а об.); «…У нас ннЪ толки живем со ôцем моимъ двое ни испечь ни варит стало нЪкомУ в том велïя нУжда…» (там же); лице ô ножнагw топтаня и wт рУчнαгw битья wпУхлw и до крови изципαнw
,
рУки персты обкУсаны…» (там же: 171).

Рассмотрим в нашем ключе фрагмент следственного дела
,
где фактор социальной среды накладывает отпечаток и на структуру составления документа
,
и на языковые средства
,
служащие оформлению такого акта.

Как правило
,
тяжба представлена целой группой допросных речей
,
своеобразной лингвистической цепочкой доношений и свидетельств. Каждый из участников разбирательства излагает свою версию происшедшего. Так
,
«Дело об избиении монастырского служителя Дмитрия Таратина служителем Иваном Клюкиным» открывается подробной «запиской»
,
направленной служителем Антониево-Сийского монастыря «властем с братиею». Со стороны духовной власти выступает иеромонах Илия
,
проводивший судебное разбирательство в «казенной келье»
,
а также свидетели — монах Сергий и Афанасий Пограев:

Записка Таратина на Клюкина
,

Копия.

“
1786”
годá октября “
6”
дня в казенной кельи служитель Дмитреи Таратин казначею jеромонаху Jлìй обявилъ что сего октября 5 дня бУдУчи онъ Таратинъ во время вечерняго пЪния в келарской кельи а тутъ случился слУжител Jван Клюкинъ j невЪдомо с чего на него Таратина напался онъ Клюкинъ рУгал ево скаредною браню поматерно
,
j впред угрожαл такъ что впред каков де я тебЪ не бУдУ
,
j рУбаху на немъ придрал j бил ево Тарαтина онъ Клюкинъ случившимся топорным обУхом j Угрожαлъ сверхъ того óгненнымъ пожегом хотЪл домъ мой зжечь â притом были свидЪтели монах Сергïй служител Аqонасеи Пограевъ которой тогдα j УбЪжал а тут пришел jеромонах Алеξαндръ которой от тЪх побои ево Клюкинα ôнаго Тарαтина j отнял а по свидЪтелству окаsалось У него Тарαтина битых мЪстъ рУка лЪвая засинелα j палецъ ошибенъ такъ что и работат онъ не можетъ j бокъ в трех мЪстах засинелъ да притом крестъ сребрянои с воротα сорвαн
,
в двенатцат копЪекъ прошУ сию мою запискУ принят для надлежащаго порядкα (1196: 1: 1223: 1).

Принятая к рассмотрению «записка» оформляется соответствующим образом. Необходимым компонентом ее является перечисление событий и предварительное освидетельствование. В заключении помещается «рукоприкладство»:

Под тЪмъ подписалис [тако]

Дмитреи Таратинъ подписуюсь

Прошениемъ свидЪтеля монахα Сергия что он вышеписанное все видЪлъ j слышαл прошениемъ ево jеромонахъ Qеофил рУку приложилъ
,

К сеи запискЪ во свидЪтелствЪ Аqонасей Пограев засвидЪтелствую что я в келарскои кельи “
5”
числα октября был j слышил что Jванъ Клюкин з Дмитрием Таратиным бранятцè
,
а какъ они сцепились дратц[е] j какъ дрались того не видял затЪмъ что ýбЪжал к поварни в церковь в том j подписуюсь своерУчно
,
(там же: 1–1об.).

Следующим этапом следственного дела является допрос ответчика с подробным изложением событий: даты
,
времени и места нахождения. Во многих случаях казенного делопроизводства
,
как можно заметить
,
бранная речь лишь только фиксируется как имевшийся факт
,
но чаще всего не воспроизводится и не всегда отражается на письме. Происходило это
,
по-видимому
,
оттого
,
что указанная тяжба возникла в стенах самого монастыря в среде его служителей
,
да еще и во время церковного пения. Такие фрагменты
,
как правило
,
характеризуются сжатостью содержательной части и предметностью изложения. Стихийно возникающие разговорные и просторечные элементы не выглядят чем-то инородным в структуре документа и не выходят за рамки принятого делового обихода. Вот продолжение того же дела:

Октября 7 дня слУжител Jванъ Клюкин в отвЪтъ покаsал что сего октября 5 дня во время вечерняго пЪния былъ онъ Клюкинъ в келарской кельи j тут былъ служител жě Дмитрей Тарαтинъ с которымъ они розбранились о огородах мнтрских j в то время на него Клюкина бранил ево занапрасно поматерно j хотЪл ево Клюкина Ударит ощепком тоганом желЪsным j сшиб ево с ногъ а онъ Клюкинъ никакъ ево не бранил j впред Nичемъ не угрожαл j рУбахи не дрαл j топорным обУхом не бил толко тот топор в рУки к себЪ схватил и говорил ему Таратину развЪ дЪ тебЪ охота обУхα да тут тот обУхъ j покинул + (далее следует вставка в текст. — О. Н.) [+i гненным пожогам не угрожαл же] причем были свидЪтели монах Сергïи которои все то видял а служител же Аqанасей Пограевъ сначалα был толко онъ от них убЪжαл j драки не видял а пришел тУтъ ĵеромонах Алеξαндръ которои их и роsнял j рУбаху на ТаратинЪ придрαл а притом ево Таратина за сквернословие ударилъ онъ Алеξандръ по руки березовым ощепком от чего У него й рУка засинелα а не от бою обУшного в том онъ Клюкинъ j подписуется
,
да сверхъ того ж дня в вечеру какъ онъ Клюкинъ пошел jз мнтря в дом свой онъ Таратин настигъ ево за святыми воротами j с ногъ сшиб да рожУ розшиб до крове (там же: 2).

После того
,
как церковное правосудие совершено
,
направляется письмо настоятелю монастыря с кратким изложением сути происшедшего. Исследовавший тяжбу иеромонах сам направляет письмо архимандриту Парфению с просьбой уведомить о его решении:

ВысокопреподобнЪишïi Гднъ оцъ архимандрит Пар’qенïи
,

Милосердый Гсдрь Мои
,

вашемУ высокопреподобию обявляю сего октября “
6”
дня подал мнЪ казначею обявление служител Дмитрей Таратинъ на служителя ж Jвана Клюкина в непорядочных на него находах в бою j во угрозах
,
кое при семъ съ ево Клюкина отвЪтомъ на разсмотрение к вашемУ высокопреподобию j посылается а Клюкин на ответ что он врал j написал да онъ ево взял для рУкоприкладствα да бутто и рУкï нихто не прикладываетъ почему видится явной ево обмαн â Таратинъ просился в город к вашему высокопреподобию j для проsбы Nа него Клюкина в казенную полату настоящаго сУдα
,
ó том что прикаsαт соблговолите прошУ УвЪдомления
,

вашъ покор’ный слУга j бгомолецъ
,

Подписано казначеем Jлиею j послано

На Сïю на почту с Таратинымъ

Ŏктября “
10”
дня

“
1786”
годα
,
(там же: 3).

Из представленных фрагментов видно
,
что «орнамент» документов следственного дела
,
во многом сходный в мотивации
,
имеет некоторые различия в содержательной части. Деловой языковой стереотип определяет характер изложения следствия
,
его оформление и рамки использования речевых средств. Здесь уместно привести одно любопытное наблюдение
,
сделанное в 1910-х годах историком русского права М. Н. Смирновым. Он считал
,
что существует два типа изменений в формуляре: экстралингвистические и языковые. Первые редко меняют состав и функции документа и зависят в основном от характера «делового предприятия». Русские приказные документы изобилуют изменениями второго типа. Они были связаны в большей мере с «индивидуальным подходом» к делу (здесь мы наблюдаем традиционную архаику с некоторыми элементами бытового обихода
,
в других делах — ситуация и творческое начало самого делопроизводителя
,
как можно предположить
,
допускают включение диалектизмов
,
окказионализмов
,
социально или территориально локализованной лексики). Писцы привносили в формуляр «целый ряд импровизационных ошибок
,
литературных вольностей
,
местных особенностей
,
неправильных представлений о юридическом значении определенных слов» (цит. по изд.: [Кортава 1998: 18]). «Этот факт
,
— как считает Т. В. Кортава
,
— имеет вполне объективное истолкование. На Западе в короткий срок создалась письменная юридическая традиция
,
выработались четкие формуляры
,
дело составления документов стало организованным. Все эти навыки письма создали то
,
что немцы назвали «канцелярностью». На Руси канцелярности не было. В системе приказов так и не были выработаны единые (курсив наш. — О. Н.) образцы формуляров. Во время расцвета приказной системы
,
в конце XVI – начале XVII века
,
в эпоху «площадных подьячих»…
,
можно говорить о большей устойчивости формуляра
,
но тип документа варьировался в зависимости от того
,
на какой площади он писался» [Кортава 1998: 18–19].

Традиционность следственного делового обихода проявлялась еще и в том
,
что в качестве документального юридического подтверждения действовали законы и правила Московской Руси времени Алексея Михайловича («Соборное уложение» 1649 года). Данная тенденция более всего характеризует местные приказные традиции
,
полагавшиеся в «суете гражданских законов» на юридические (и
,
вероятно
,
с церковной точки зрения канонические) установки прежней власти. В одном из судебных разбирательств Крестного Онежского монастыря 1740-х годов мы обнаружили такой фрагмент (заметим
,
что это не единичный случай
,
зафиксированный в исследуемых рукописях): «…а в Уложеньи написано …а бУде ктw нибУди wбесчестит непригожимъ словомъ чюжюю женУ jли дочь дЪвк<У> jли сына неверстаногw какова чина ни бУди j женам j дочерямъ дЪвкам j сыновямъ неверстаным. По сУдУ j по сыскУ Править за ихъ безчестïе женъ против мУжня wкладу вдвое дочери дЪвкУ против wтцова wкладу вчетверw» (1195: 4: 98: 62 об.–63).

Итак
,
деловая письменная традиция на Русском Севере представляет собой еще один интереснейший лингвистический феномен
,
в котором реализовались и местные традиции и получали оригинальное продолжение языковые стандарты новой эпохи. Изучение материалов следственных дел позволяет говорить о сложившейся системе устойчивой сочетаемости лексических и жанровых компонентов текста
,
об особом стиле «светско-деловой речи» (выражение В. В. Виноградова [1982: 49]). Разнообразный и неоднородный их состав обусловлен степенью индивидуального восприятия и интерпретации ряда понятийных групп. В XVIII веке в монастырской письменной культуре еще сильно влияние традиции
,
поэтому наблюдается употребление характерных языковых констант в сфере делового языка
,
которые получают оригинальное решение в текстах разных жанров. В этой связи стоит особо подчеркнуть важность исследования частно-деловых рукописей
,
сохранивших в наибольшей степени обиходную речь того времени в «формуляре» приказной традиции. Но системность
,
в том числе и языковых связей
,
предполагает сочетание индивидуальных элементов
,
подчас разрозненных
,
в единое целое. Здесь
,
при анализе лингвистики текста местных канцелярий
,
определенное место занимает и система монастырского делопроизводства
,
поскольку она находится в социуме межличностных отношений и воспроизводит фрагменты живого языкового общения носителей региональных говоров и традиционной культуры. При этом ситуативно-коммуникативный фактор выдвигается на одну из ведущих позиций в оценке специфики функционирования приказной традиции и ее взаимодействия с нарастающим влиянием других разновидностей русского литературного языка XVIII в.

Лексико-семантические процессы XVIII века по материалам монастырских памятников все чаще становятся объектом внимания специалистов. В последние годы заметно усилился интерес к изучению древнерусской и старорусской лексики религиозной сферы (см.
,
например: [Баландина 1997])
,
что позволяет определить специфику номинации отдельных понятий и выяснить в доступных каждому автору рамках роль и способы выражения духовной деятельности наших предков. Однако наряду с крупными академическими изданиями [История лексики 1981а; 1981б]
,
в основу которых был положен принцип изучения литературногоязыка
,
особенности лексико-семантических преобразований в сфере делового языка почти не рассматривались. Между тем формирование системы национального языка не происходило лишь на одном уровне «высокой литературности». Ситуация
,
сложившаяся в современной диахронической лингвистике
,
касающаяся изучения лексико-семантических
,
а значит
,
ментальных процессов в языке и культуре XVIII века
,
напоминает нам в известном смысле колосс на глиняных ногах
,
который clopin-clopant движется по проторенной дороге
,
обнаруживая «сдвиги» в том или ином произведении и выводя свои соображения из традиционных
,
часто закоснелых
,
сопоставлений и варьирования форм. Пожалуй
,
стандартность взглядов была нарушена в этом вопросе Г. О. Винокуром [1959а; 1959б] в его цикле историко-стилистических работ; одновременно с ним работал над проблемой и В. В. Виноградов [1982; 1994а; 1994б]. Жаль
,
однако
,
что он не успел реализовать свой замысел написания специальной книги «Из истории лексики русского литературного языка XVII–XIX вв.»
,
тезисы которой и его разработки нам кажутся весьма перспективными при рассмотрении частных проявлений языковых процессов и их выражения в памятниках деловой письменности. Особенно полезным представляется высказывание В. В. Виноградова о том
,
что «в семантической истории отдельных слов отражаются сложные процессы взаимодействия личности и коллектива в сфере духовного творчества…» [Виноградов 1994а: 4]. Но
,
по мнению ученого
,
изучение «истории значений отдельных слов еще не образует исторической семантики
,
хотя и доставляет для этой научной дисциплины ценный материал» [там же].

Деловая письменность (стиль
,
язык) — часть общей системы русского национального языка
,
причем довольно значительная. Если влияние художественных произведений 1700-х гг.
,
языковой
,
литературной и иной полемики распространялось в большей мере на светскую часть общества
,
где особенно с начала XVIII века отчетливо начинает проявляться тенденция к нормированию
,
унификации языка (его устных и письменных форм) и вообще способам самовыражения
,
где культурные традиции прошлого подвергаются жестоким испытаниям и многое искусственно внедряется в сознание и быт русского человека
,
то этноязыковой
,
духовный вакуум глубинки был заполнен иным. «Молитвенное» сознание
,
богобоязненное поведение и непосредственное проявление своих эмоций
,
чувств
,
желаний по-прежнему находились в «бытовом исповедничестве» (выражение Н. С. Трубецкого) русского народа. Письменная традиция северных монастырей во многом и была ориентирована на индивидуальный социальный статус представителя этого сообщества. Ср.: «…послЪ того пошел я. Θедосеи домои j Маркъ мнЪ лежавши на земли стал молится пожалУй скажи в’ домЪ чтоб ко мнЪ прислали лошад
,
а я иттить самъ не могу…» (1195: 4: 311: 9 об.)
,
«…то бы всеконечно тогда свадба моя им сщенником вЪнчана не была понеже тогда былъ день заговилней…» (1195: 4: 416: 66).

Ярким примером смешения местных письменных традиций и официально-деловой гражданской речи может послужить процесс освоения заимствованной лексики в первой половине XVIII столетия. Так
,
в указе императрицы Анны (
1731 г
.) о смертной казни укрывателям воров и разбойников наблюдаем обычный для того времени казуистический формуляр
,
который долгое время не получал широкого распространения в документах северных монастырей: «въ ихъ дистриктахъ разбойники партиями ходятъ…» (1195: 4: 24: 35); из указа 1765 года
,
хранившегося в архиве Крестного Онежского монастыря: «А ежели гдЪ будетъ упалая ваканцïя
,
или надобность
,
изъ монастыря въ монастырь перевесть…» (1195: 4: 385: 29). Известная консервативность
,
скованность рамок делового языка (что послужило ранее предметом острой дискуссии
,
относить ли его произведения к литературе или нет) имела и обратную сторону: она способствовала поддержанию самобытности языковой приказной культуры русского народа и явилась своего рода мостиком
,
соединявшим новый «деловой» мир и старую патриархальность различных социальных слоев местного населения. Постепенно
,
начиная с церковных промеморий епархиальных властей
,
отдельные заимствования проникают в письменный обиход монастыря
,
но
,
как правило
,
отражаются в тех типах документов
,
где следовало перечисление должностей
,
экономических понятий
,
т. е. нововведений
,
долгое время не получавших хождение в жизни народа на Русском Севере. Приведем характерные примеры таких инноваций: «…того ради тебЪ вахмистрУ … предписанные жнецам денги с показанных крстьянъ взыскав без всякаго послабленiя j понаровки привесть…» (1195: 2: 250: 1)
,
«…к семУ кандрахтУ вмЪсто…» (1195: 4: 499: 79)
,
«…для викторïального дни куплено на братiю вина…» (1195: 4: 435: 98 об.). Как видно из представленных примеров
,
в следственном обиходе подобные слова не нашли широкого применения
,
они были сложны для усвоения местным населением
,
даже грамотные монастырские служители «переделывали» их на свой лад с использованием традиционных диалектно-просторечных средств: «…ï никакой за неи меленкодïи не видал j не слыхалъ…» (1195: 4: 310: 22).

Еще и поэтому при изучении ментальной истории русского языка
,
которая все же в большей мере отражается в его лексических формах и индивидуальном говорении
,
следует шире привлекать факты деловой письменности для воссоздания языкового колорита эпохи
,
чем это делалось ранее
,
тем более
,
что для этого есть все необходимые источники: сотни тысяч неисследованных рукописей
,
из которых монастырские следственные документы — один из источников историко-языковой «табели о рангах». Их открытость и внешняя простота
,
заданность форм при богатой содержательной части несут немалую смысловую нагрузку и могут сообщить ценные сведения о частных эпизодах той эпохи
,
которая явилась поворотной и для развития делового языка.

В монастырских традициях нашли широкое отражение слова и формы разных стилей речи. При этом сочетание высокого и низкого
,
архаического и просторечного признается нами как естественная форма письменного выражения. Из них заметно
,
в частности
,
соединение слов религиозной семантики (под этим мы понимаем не только содержательную сторону понятия
,
но и формальную
,
т. е. употребление устаревших окончаний
,
суффиксов и т. д.) с деловым вокабуляром
,
имеющим конкретное «действенное» наполнение. Пожалуй
,
в таких примерах
,
как «блгволить уволить» (1196: 1: 1086: 5 об.)
,
«соблгволить дозволить»(там же)
,
«рЪшение Учинит по вашемУ блгорαзсмотрению» (1196: 1: 1102: 1)
,
«в’ благое вашего высокопреподобия разсуждение» (1196: 1: 1124: 2)
,
«соблаговолено было … уволить в домъ на двЪ недели» (1196: 1: 1126: 1)
,
«принять родителское благословение» (там же)
,
«учинить отеческое милосердие» (там же)
,
«просимъ блговолить прислать» (1196: 1: 1126: 2)
,
«стителским своимъ блгословенϊемъ Учинить высокомлтивую архипастырскую резолюцϊю» (там же) и им подобных
,
выражена не собственно казуистическая форма делового обихода с наличием необходимых клише
,
а внутренне осознанная духовная ипостась языкового творчества представителей монастырского сообщества[iii]. В деловых документах она имеет определенную направленность и часто обращена к высокому духовному лицу: «отправить блгопристойным образом неотмЪнно: очесом в Троцкомъ АнтонiевЪ Сϊиском мнтрЪ…» (1196: 1: 1086: 5 об.)
,
«вашемУ высоко-архипастырству всепокорнЪише о симъ доносимъ и нижаише просимъ высокомилостиво прикаsат» (1196: 1: 1129: 2)
,
«по общебратственному от насъ вашемУ высокопреподобϊю докладу отправляетъ онъ при церквах бжϊихъ топленϊе печей закликанϊе звоновъ исканье восковых свЪчь» (1196: 1: 1124: 1). В ситуативных проявлениях эти формы могут варьироваться и включать в свой состав диалектные элементы
,
слова со сниженной стилистической функцией
,
например: «онъ Клюкинъ видялъ что я каsначей идУчи за мнтрь Nесъ в платкЪ бУтылкУ с вином или с чемъ з дрУгимъ ис которои де ажно льется» (1196: 1: 1102: 1)
,
«бил меня бесчеловЪчно шею j рожи wсарапал и перстъ У правой рУки розшиб» (1196: 1: 1092: 1).

В сопоставлении с лексикой официально-деловых документов частно-деловые акты отличаются тем
,
что включают обширные лексические пласты (тематические
,
лексико-семантические
,
«концептуальные» и др.)
,
которые функционально могут классифицироваться не только на общеупотребительные и общенародные
,
ставшие нормой в устном и письменном вариантах
,
но и на
,
возможно
,
территориально локализованные для определенного отрезка времени
,
региональные и окказиональные группы
,
не представленные в системе национального языка как его норма. Здесь необходимо отметить такое явление
,
как семантическое расширение значения слова и его индивидуальную реализацию в бытовом контексте. Так
,
слово топнул в следственном обиходе означает ‘ударил’: «…j топнУлъ меня нижаишего в грУди каблУком…» (1195: 4: 311: 3). Подобные случаи многочисленны и отражают как раз контекстуальную обусловленность слова
,
которая связана
,
в первую очередь
,
с жанровой спецификой следственного документа. Приведем и другие примеры: сорвать употребляется в значении ‘взять’: «…j выговаривали … сорвать с них хоша бы де за ходу что возможно на вино…» (1195: 4: 413: 6 об.); уязвить используется в качестве синонима слова ‘ранить’: «…кого не могъ чемъ уязвить и ранить…» (1195: 4: 310: 27)
,
и может иметь эмоционально обусловленную экспрессивную оценку: «чтоб не могъ кого до смерти уязвить…» (там же: 30) (о поведении ссыльного монаха); хранитсяиспользуется в значении ‘содержится’: «…j хранится под караУлом безвыходно…» (там же); слово задрать употребляется в значении ‘оскорблять’: «…а хто кого задралъ наперед словомъ браннымъ
,
того я не примЪтил…» (1195: 311: 11 об.); редкий оттенок при словесной брани приобретает лексема дерзать
,
имеющая книжную окраску
,
в деловом контексте она используется в значении «задевать
,
нападать
,
оскорблять»: «…бЪжав попяткУ прочь на ево Попова не дер’зая ни словом ни рУкою…» (1195: 4: 98: 93 об.)
,
любопытно
,
что в отмеченном контексте дерзать словом и дерзать рукою выступают как близкие по значению синонимы; руда[iv] означает «кровь»: «…у меня гwлwвУ разбилъ дw рУды…» (1195: 4: 312: 5). Интересное сочетание глагола заготовить со словом человек образует характерный для делового письма оборот: «… я де ŷ оца архимандрита спрашивал j wнъ мнЪ позволилъ чего ради у нас j члвкъ был заготовлен токмо онъ не пУстил…» (1195: 4: 340: 3). Лексема уронить в приказном языке означает ‘забыть
,
упустить из виду’: «…также сохи
,
сани
,
j дровни
,
все переписать же ничего не уроня…» (1195: 2: 251: 1); глагол слышать отмечен нами в значении ‘почувствовать’ и применен для характеристики неприятного запаха: «…а sлосмрадного дха я не слышил за закладыванïемъ носа…» (1195: 4: 416: 13); распространенное в религиозном обиходе и книжности слово житие в деловой среде имеет конкретное бытовое значение
,
любопытно
,
что словообразовательная модель
,
выражающая сакральный
,
священный смысл
,
здесь остается прежней и не меняется
,
скажем
,
на жизнь (когда речь идет о монахах): «…онъ проситель хотя и находится ему (монаху. — О. Н.) и зять но по несостоянïю ево житïя призирать ево то есть кормить одЪвать ï обувать нЪчемъ» (1195: 4: 445: 49); «Въ 1783м году в неоднократных пороках онъ ĵеродиакон Алеξсïй братïею ĵsобличенъ былъ в приходЪ во время бжественной службы в церковь пьяныи
,
в сквернословïи матерною бранью j в протчем безпорядочном ĵ беспокоиномъ житïи о чемъ нα него ĵ оцУ архимандриту Парqению было со обязателною ево подпискою обявлено» (1196: 1: 1210: 2). Слово знатно употребляется в значении ‘известно’: «…и знатнw де что та челобитная явилась промысломъ wвЪтчиковъ…» (1195: 4: 4: 32); выражение быть в лицах означает ‘присутствовать
,
находиться в наличии’: «…а какъ по Указу спросят чтоб был в лицах…» (1195: 3: 421: 2); сочетание выслать без мотчания
,
нередко встречающееся в следственном обиходе
,
употребляется в значении ‘выслать без задержки’: «…выслать тотчас безо всякого мотчания…» (1195: 4: 7: 5а); слово ряд означает ‘раз’ и применяется
,
как правило
,
при количественном действии в сочетании с числительным: «…и ударил мЪня граблями два рядУ и я сирота … нЪстЪрпя его битя ударил его напротивкУ два рядУ» (1195: 3: 486: 2)
,
также употребительным в деловой речи является слово кон / на кон (в том же значении): «…jв третiй на кон он ли Давыдовъ wгонил…» (1195: 4: 98: 39)
,
«…возвратно ударил кУлаком на кондрУгои…» (там же: 28); выражение потянуть на кабак означает ‘привести
,
пригласить’: «…ĵ послЪ wбЪда wн Jван взял ï меня потянулъ на кабакъ вина пить…» (там же: 172); интересное сочетание
,
имеющее в настоящее время иной состав и противоположный смысл
,
зафиксировано в одном из актов — междоусобная любовь’: «…колачи ï пряники ели вобще а сходилис дважды по согласïю ï междоусобной любви…» (1195: 4: 97: 9 об.); отпустить вину означает ‘простить’: «…по слезномУ ево прошенïю тУ ево винУ отпУстилъ…» (1195: 4: 98: 32 об.).

Семантическое расширение лексики собственно делового языка можно наблюдать на примере использования слова чинить / учинить
,
наверное
,
самого употребительного в приказных актах. Несмотря на повсеместную распространенность
,
оно интересно тем
,
что в памятниках монастырской письменности обнаруживает значительно большую смысловую обусловленность
,
чем в официальных деловых бумагах. Кроме того
,
указанное слово является неизменным лексическим признаком любого следственного дела. Итак
,
значения его могут варьироваться в зависимости от конкретной ситуативной мотивации. Приведем характерные примеры: «…ïзвЪстно чинил православныя указу понесные стрелецкие денги платите…» (1195: 3: 459: 1)
,
здесь оно употреблено в значении ‘говорил’; «…в том тебЪ помЪшателства ему не чинить дать ему венечная память…» (1195: 4: 98: 38)
,
«чинилъ … противности…» (там же: 32)
,
«…ĵ никакихъ мнЪ ŷбытковъ ĵ волокитъ не учинить…» (там же: 37а об.)
,
«…и тЪмъ чинитъ ему краиную обиду…» (1195: 4: 442: 42)
,
в этих примерах иной смысловой оттенок получает реализацию — ‘делать’; «…Учин<илась> драка…» (там же: 32 об.)
,
т. е. ‘произошла
,
случилась’; «…брαннwсловiя не чинить…» (там же: 174 об.)
,
в данном контексте выражено значение ‘говорить
,
выражаться
,
совершать’; «…по еЪ з допросныхъ рЪчеи своеволномУ wпорномУ писмУ слЪдствïе все было учинено…» (там же: 36)
,
здесь актуализировано значение ‘начать производить что-либо’; «…учинить въ правдУ…» (1195: 3: 380: 1)
,
в этом случае выражение означает ‘сделать
,
совершить без искажения фактов’; «…учинить достовЪрная j wбстоятелная … справка…» (1195: 4: 341: 29)
,
«…учинить щетныя списки…» (1195: 4: 442: 58)
,
в данных примерах слово употреблено в значении ‘представить
,
предъявить’; «…и священникъ Федоровъ реченному священнику ж Иванову во всем чинител понаровки…» (1195: 4: 409: 4об.)
,
в этом контексте словосочетание чинитель понаровки означает ‘тот
,
что потворствует
,
занимаясь попустительством или обманом
,
препятствует исполнению чего-либо’; «…учинить мнЪ сщенникЪ … платУ и чтоб приказалъ трапезникУ тЪ тЪла погресть в землю…» (1195: 4: 416: 47)
,
здесь слово имеет такое толкование: ‘назначить’. Подобные примеры многочисленны. Укажем и на другие варианты сочетаний с использованием этого слова: «учинить решение» (1195: 2: 32: 1 об.)
,
«учинить чертеж» (1195: 2: 18: 2)
,
«учинить остановку» (1195: 3: 367: 4)
,
«учинить жестокое наказание» (1195: 4: 7: 7)
,
«учинить оклад» (1195: 3: 479: 1)
,
«учинить ответ» (там же: 3)
,
«учинить заказ» (1195: 3: 494: 2)
,
«учинить ход на хоры» (1195: 4: 8: 29 об.)
,
«учинить присяга» (1195: 4: 48: 25)
,
«учинить мятеж» (1195: 4: 71: 17)
,
«учинить торговая казнь» (там же: 29 об.)
,
«учинить внезапную причину» (там же: 53)
,
«учиниться в издержке» (1195: 1: 650: 12)
,
«учинилась потеряха» (1195: 3: 518: 6)
,
«учинился силен» (1195: 3: 398: 9)
,
«учинилась скотинная потрава» (1195: 3: 524: 6).

Употребление тех или иных лексических средств в памятниках письменности обусловлено рядом причин: задачами текста и его типом
,
жанровой разновидностью
,
языковой привычкой
,
местными традициями. Именно эти два последних фактора мы считаем особо значимым: семантическая и морфологическая переделки слова более всего связаны с индивидуальным говорением
,
с характером восприятия языковой действительности
,
наконец
,
с личным «лингвистическим вкусом» носителя и часто имеют ярко выраженный региональный колорит. Такие случаи также находят отражение в текстах следственных дел. Вот два характерных примера употребления обиходно-разговорной лексики в ситуативном контексте: 1) «…я Анна женои именоватися не бУду и он мнЪ не мужъ и с вышепомянУтого число мнЪ Анны его Jвана не спрашиват и никакова изяку ему qеqиловУ не навести…» (1195: 4: 98: 37); 2) «…ей Ан’нУ wставилъ сиротать â дрУгую женУ Дарiю JвановУ понялъ замУж…» (там же: 24)
,
«…поял я дочер ево дЪвицУ АннУ…» (там же: 37а).

Но все же
,
несмотря на многообразие способов выражения региональной письменной культуры
,
есть один критерий
,
оформляющий рукописи в единое целое — процесс формирования лексических
,
а
,
значит
,
содержательных норм русского национального языка должен идти в русле общеупотребительных норм и письменно-деловой традиции. Хорошо знакомо положение
,
что в деловой письменности более чем в других жанровых и стилевых разновидностях отражаются элементы обиходно-разговорной речи. Высказывалось в свое время и противоположное суждение. Так
,
Б. А. Ларин
,
изучавший «Слово и дело государевы»
,
писал о том
,
что «этот обильный материал
,
несомненно воспроизводящий крестьянское повествование
,
не содержит полного (разрядка наша. — О. Н.) отражения их живой речи из-за боязни подьячего получить взыскания за малограмотность от царских дьяков
,
которые будут читать царю его свиток» [Ларин 1977: 173]. Подобного «нажима» со стороны монастырских властей не было
,
и форма представления следственного дела
,
внешне заключенного в необходимый формуляр
,
была свободной и диктовалась лишь предписаниями настоятеля
,
касавшимися именно формальной стороны
,
а не текстовой
,
содержательной. См.
,
например
,
такие случаи индивидуального текстового варьирования: «…Крстнаго мнстря влaсти з брaтiею вышеписанных допрoсwвъ слУшавъ: приговwрили тЪ допросы чрeзъ розги паки подтвердить» (1195: 4: 97: 10); «Истецъ Jван Похвала yличаeтъ ево Aqонася сторонними людми…» (1195: 3: 487: 2). Наблюдаются и сами различия в жанрах следственных документов (в зависимости от социально-духовного статуса разбирательства: так
,
на мирских людей
,
как правило писали «прошения» и «доношения»
,
на лиц монашеского сана делали «представления» и рассылались «инструкции».

В деле о ссыльном монахе Павле имеется следующее «представление» с «пунктами»:

“
1”

ИмЪющихся здесь в мнтрЪ кормленых yток брал онъ Павел воровским öбразом j Употреблял себЪ в кУшанье
,
на что jмЪются j свидЪтели…

“
2”

…и чинил тамо находящимся при лЪсной канторы великiе рУгателства
,
к’ томУ ж j требовал себЪ для Ъды говядины
,
А инные j видЪли какъ wнъ в мнтрь oнУю вносил… (1195: 4: 310: 29–29 об.).

В представленном фрагменте мы наблюдаем более официальный формуляр
,
соответствующий государственным указам и предписывающий излагать просьбы «по пунктам». Но при изучении архивных материалов встречаются и те
,
и другие разновидности внешней оболочки текста. Чем менее государственной
,
т. е. соответствующей новым установкам
,
она является
,
тем больше возможностей было у автора в области выражения форм приказного языка.

Поэтому мы можем с немалой уверенностью говорить
,
что в монастырской письменности следственный обиход в значительной мере «задерживал»
,
сохранял обиходно-деловую стихию
,
все то живое в приказной речи и одновременно традиционное
,
что имело отношение к рассматриваемому делу. Общие же нормы приказного языка
,
«слежка» за отступлениями от государственно-административной традиции в отдаленных обителях не имели большого воздействия на местную монастырскую письменную культуру. Все же взаимопроникновение и в некоторой степени «социальная изоляция» региональных документов в XVIII веке ощутима более
,
чем до того: уменьшается потребность в «приложении рук» монастырскими властями на рукописях
,
изменяется социальный
,
материальный статус монастыря
,
старые типы документов постепенно исчезают
,
а остающиеся унифицируются. Становятся более распространенными следственные дела бытового характера
,
решаемые вне стен самого монастыря
,
теряющего влияние в этой сфере.

Вообще говоря
,
«новые» документы доставляют немало интересных сведений о монастырском устройстве и быте местного населения. Один из таких «контрактов»
,
заключенных в Онежской портовой таможне рассказывает
,
в частности о строительстве избы
,
где предполагалось проведение и судебных разбирательств. Приведем фрагмент указанного акта: «…которой лЪсъ клась в отрУбЪ толщиною от шести с половиною до семи вершков … в’нУтри oнаго покоя по средине от задней стены отдЪлать печь с’ выводною трУбою коя б затоплялас jз сеней з желЪзным заслоном jз закрывочною доскою j какъ печь такъ j трУбУ выбЪлить коломенскою глиною … здЪлат jз … тесУ заборъ в закрой з двУмя дверми на крюках петляхъ с нУтряными замками с отпирошними скобками … а окончины были бы … jз запорными крючками j колечками ставки к каждомУ wкнУ jз ломового тесУ на крючках и петлях з заборными болтами i чоками … над окнами зымзы; в вышеписанные ж покои здЪлат одинъ столъ сУдеiскои
,
дрУгои подяческои i во всехъ перегородках лавки…» (1195: 4: 341: 7–7 об.)

Немалый интерес представляет исследование диалектной лексики
,
ее функций и характера применения в следственных материалах. Мы отмечаем следующие свойства регионализмов в наших текстах:

1) социально ориентированная
,
прикрепленная к конкретному лицу форма выражения ситуативной коммуникации;

2) территориально локализованная функция;

3) значение
,
юридически обусловленное соответствующим формуляром.

Все эти свойства региональной (диалектной) лексики придают пестрый колорит исследуемой разновидности документов
,
но имеют заданную направленность: необходимый контекст «допросных речей» выступает в том месте и в той функции
,
когда требуется ситуативное «подкрепление» вопроса
,
придание ему большей достоверности: «…j не дошед до домУ увидЪли оных Ушаковых стоят прi ИполитовЪ домЪ с кольемъ как поддорожники…» (1195: 4: 312: 13). Слово поддорожник в архангельских диалектах означает «‘грабитель на дорогах
,
разбойник
,
буян
,
драчун’ (онеж.
,
холм.
,
пин.)» [Подвысоцкий 1885: 127; то же: Даль (III) 1994: 494]. Экспрессивное использование слова как ругательства вызвано контекстом
,
далее читаем: «…j во первых Ударили оного СилУяна … колом в голову от чего онъ Упалъ…» (1195: 4: 312: 13). Указанные свойства чаще всего проявляются вкупе
,
обнаруживая большую или меньшую степень присутствия того или иного качества. Значительная степень социальной мотивированности может достигаться при описании конкретного лица или обстоятельства: «а что я в пролубЪ еи не искал j того быт не надЪялся
,
но полагался на то что развЪ в людях туляется j бЪгает…» (1195: 4: 310: 27). Отмеченное слово в значении ‘прятаться
,
скрываться
,
уклоняться’
,
употребляющееся в диалектах Смоленской губернии [Опыт 1852: 233]
,
не отмечено в «Словаре» А. О. Подвысоцкого в контекстуальной форме
,
автор фиксирует затулить
,
затулиться в значении ‘прикрыться
,
заслониться’ [Подвысоцкий 1885: 54]. Ср. у Даля: тулить — ‘прятаться
,
скрываться
,
хорониться
,
заслоняясь чем-либо
,
приседая
,
сгибаясь; притаиться’ [Даль (IV) 1994: 866]. В. И. Даль приводит любопытный фрагмент из Острожской Библии: И малъ и великъ туляющеся въ горахъ
,
из которого он делает вывод о том
,
что ‘скрывать
,
прятать’ «было исконным значеньем глагола
,
а не гнуть». Он же отмечает значения глаголов тулиться
,
туляться: ‘прятаться
,
хорониться
,
укрываться
,
притаиться; уклоняться отъ дела
,
огуряться
,
лынять’ [там же]. В Словаре Академии Российской помечено слово тулиться — ‘подаваться назад или посторониваться’ [САР (VI) 1822: 806].

Еще один пример социально ориентированной формы выражения ситуативной коммуникации отмечаем при описании противоправных действий
,
также выраженных характерными «эмоциональными регионализмами»: «…j wн Jванъ в кабаки стал харапушит j в кабаки двери ломат ï целовалникъ ево унимал j хозяинъ услышил j пришел в подвалъ j стал унимат Jван перестан в кабаки дУрачит безвремяннw j wн Jван на хозяина бросивши стал бит j хозяин … ушел w него Jвана j в то времен<и>[v] у целовалника вина прошал безденежно стал целовалникъ вина без денегъ давать не стал j wн Тороканов над целовалникомъ харапУшит стал j бит бросался…» (1195: 4: 98: 172). Примечательно
,
что в «Словаре областного архангельского наречия» отмечается слово харапужиться — «‘храбриться
,
петушиться’ (холм.)» [Подвысоцкий 1885: 182]. Указанный диалектизм в других территориях имеет сходное звучание и значение
,
ср.: в тверских говорах харапуга — ‘человек дерзкий’ [Опыт 1852: 245]
,
‘нахал
,
дерзкий человек’ [Даль (IV) 1994: 1168]. Приведенный контекст позволяет выделить еще один оттенок значения
,
указанный самим писцом: харапушить — ‘дурачить безвременно’.

В тяжбенных делах есть и другие местные слова
,
использование которых обусловлено названными функциями
,
например: «…чтоб не могъ учинить утечки
,
притомъ же чтоб не было при немъ ни ножа ни топора j ни дрУгаго какого орУдïя чем можно члвкУ повредится также и тяса и гойтяна все отобрать…» (1195: 4: 310: 6). В онежских говорах отмечается слово гойтяжекъ — ‘лямка у сарафана’ [Подвысоцкий 1885: 32]
,
в новгородских и тихвинских — гойтан или гайтан [Опыт 1852
,
38]
,
В «Словаре русского языка XI–XVII вв.» его определяют как ‘шнурок’ — гайтанъ ременный [СлРЯ XI–XVII 1977: 8]. В источниках XVIII века гайтан фиксируется в значении ‘шнурок
,
тесемка’ с пометой «прост.»
,
а также производное гайтанщик— ‘тот
,
кто делает гайтаны’ [СлРЯ XVIII 1989: 82]. Слово имеет широкое распространение в современных говорах северных регионов
,
в данном контексте скорее всего употребляется в значении ‘цепочка
,
на которой висел крест’
,
ср.: «Раньше религия была
,
так кресты на гатянах носили (онеж.)» [СРГКСО (I) 1994: 323]. Во многих случаях мы наблюдали фонетическую трансформацию слова
,
свидетельствующую не только об особенностях местного говора
,
но и характеризующую индивидуальное говорение: «…взялъ вина сУленку…» (1195: 4: 98: 172). В архангельских диалектах (онеж.
,
холм.
,
пин.
,
мез.) фиксируется слово сулейка — ‘бутылка’ [Подвысоцкий 1885: 168]
,
то же значение отмечается и в других говорах со значением ‘бутылка и другая подобная стеклянная посуда’ [Опыт 1852: 220]
,
а также сулея — ‘бутыль’
,
‘небольшая бутылка’ [там же]. У Даля: сулейка
,
сулея — ‘скляница
,
особ<енно> винная бутыль
,
бутылка
,
полуштоф; фляга
,
фляжка
,
плоская склянка…’ [Даль (IV) 1994: 630].

Один из ощутимых компонентов социолингвистической системы делового языка — просторечие. В «Лингвистическом энциклопедическом словаре» оно определяется как одна из форм национального языка
,
наряду с диалектной
,
жаргонной речью и литературным языком; вместе с народными говорами и жаргонами составляет некодифицированную сферу общенациональной речевой коммуникации — народно-разговорный язык; имеет наддиалектный характер [ЛЭС 1990: 402]. Просторечие
,
в отличие от говоров и жаргонов
,
— общепонятная для носителей национального языка речь. В том же источнике указывается
,
что просторечие по своей функциональной роли и соотношению с литературным языком представляет собой самобытную речевую сферу внутри каждого национального языка. «Функциональное противопоставленное литературному языку просторечие
,
как и литературный язык
,
коммуникативно значимо для всех носителей национального языка» [Борисова 1998: 26]. Будучи категорией универсальной и занимая особое место в языковом пространстве
,
просторечие имеет и свои функции. Лингвисты обоснованно относят просторечие к социальной сфере языка. Как ее неотъемлемый элемент
,
впоследствии оно претерпевает жанрово-стилистическое расслоение
,
«в результате которого одна часть его входит в состав литературного языка
,
становясь «нижним» элементом в противопоставлении книжное — нейтральное — разговорное
,
другая остается за пределами литературного языка и привлекается писателями только в описательных целях. Переживая эволюцию
,
просторечие превращается из социального компонента в стилистический»[vi] (цит. по изд.: [Борисова 1998: 27]; см. подробнее обзор мнений: [Иванчук 1982]).

Существуют и другие взгляды на проблему. Так
,
Л. П. Крысин считает
,
что просторечие как «своеобразная подсистема русского национального языка» не имеет «прямых аналогов» в других национальных языках: «…есть более или менее близкие соответствия
,
— пишет он
,
— которые
,
однако
,
отличаются от просторечия по своим функциональным и структурным характеристикам» [Крысин 1995: 263]. Эти соответствия
,
как полагает ученый
,
«являются функционально-стилистическими разновидностями соответствующих языков и
,
следовательно
,
могут использоваться всеми носителями этих языков…» [там же]. Просторечие же
,
по Л. П. Крысину
,
«имеет своих носителей. Иначе говоря
,
— продолжает он
,
— это социально обусловленная подсистема национального языка (а не функционально-стилистическая его разновидность)» [там же]. Все же в историческом контексте данная категория изучена недостаточно. Данное обстоятельство
,
по мнению Е. Н. Борисовой
,
«не позволяет говорить вполне определенно о времени сложения этой категории» [Борисова 1998: 28]. Но отдельные лингвистические факты
,
отражающие местный колорит социальных проявлений носителей языка
,
имеют большое научное значение. Не до конца определены также временные рамки фиксации этого процесса. Так
,
Г. П. Князькова [1994: 20] пишет: «Диахроническое изучение просторечия в идеале должно начинаться со второй половины XVII в.». Поэтому на данном этапе едва ли возможно поставить точку в дискуссии о функционально-стилистической или/и социально обусловленной «среде» бытования просторечия. Наши наблюдения касаются частных следственных и бытовых текстов.

Следует также помнить
,
что в последней четверти XVIII столетия активно велась работа по нормализации языка
,
которая в значительной мере дала толчок к научному определению народно-разговорной (простонародной
,
просторечной лексики). По мнению Е. Н. Борисовой
,
исследовавшей характер помет в «Словаре Академии Российской»
,
своеобразие ситуации тогда состояло в том
,
что «в отличие от просторечия
,
которое во второй половине XVIII в. уже рассматривается как стилистическая категория
,
простонародная лексика воспринималась как категория социальная» [Борисова 1998: 29]. Но тут же автор статьи добавляет: «Правда
,
в САР такое разграничение практически не выдерживалось» [там же].

Народно-разговорная (просторечная) лексика
,
отмеченная нами в памятниках монастырской письменности
,
не имеет художественного назначения. Авторы исследуемых документов не связывали использование подобной лексики и вообще конструкции системы речевого обихода с индивидуальными литературно-эстетическими задачами. «Деловая эстетика»
,
если так можно выразиться
,
в памятниках того времени состояла в том
,
что носила стихийный характер. В монастырских следственных и тяжбенных делах
,
напротив
,
эта тенденция приобретала некоторую системность
,
сознательно организованную для конкретных внеязыковых целей — при воссоздании «колорита» ситуации: «…да j на меня КозмУ они Ушаковы ôбои бросилис
,
толко не могли мене от них заразить УвернУлся я под жердь» (1195: 4: 312: 13).

Определению разговорного и просторечного характера лексики того времени могут способствовать следующие обстоятельства:

I. Наличие необходимых словообразовательных элементов в структуре конкретной лексической единицы обеспечивает доказательность отнесения его к этой группе слов (прежде всего надо говорить о суффиксах субъективной оценки
,
характерных для делового языка префиксах
,
но не только). Такие случаи наиболее показательны в наших документах:

а) «…j смУчил с него писмо…» (1195: 4: 279: 31)
,
«…бил пестом и денегъ с него подлинно 50 к смУчил…» (1195: 4: 313: 6)
,
«…дворишко
,
которое ôнъ Попов спродал ИванУ ПавловУ ДолгомУ…» (1195: 2: 240: 1)
,
«сидЪлЪцъ с разными напитками
,
которой по позволению ôца казначея … впущен былъ для обночевания на мнтырскои гостиной дворъ…» (1195: 4: 488: 3)
,
«повестилъ ево Малахива в свою келью…» (там же)
,
«до самого заморозУ промышляли…» (1195: 4: 368: 2)
,
«…я емУ от пожни отказывал … и попихал его с пожни…» (1195: 3: 486: 7)
,
«…к томУ же и пограбил…» (1195: 4: 98: 24)
,
«…и не терпя ево битья возвратноударил кУлаком на кон дрУгои и сронил на землю…» (там же: 28)
,
«…j ôна жена моя Анна невЪмъ каковымъ вымысло<м> почала меня sЪлно не любит… j Учали к неи накаsыват чтоб ôна пришла…» (там же: 37а);

б) «…за перебиркУ и сколоткУ в’ трапезы … мостУ…» (1195: 4: 409: 62 об.)
,
«владею … по ŷговорки…» (1195: 3: 486: 2)
,
«Понеже я Анна своею волею розошлас а не У дрУгих научки писал<а>» (1195: 4: 98: 37)
,
«…бЪжав попяткУ прочь…» (там же: 93об.)
,
«…по наŷчки евw Давыдова…» (там же: 39 об.)
,
«…вынести коробейкУ…» (там же: 167)
,
«…ударил его напротивкУ два рядУ» (там же)
,
«…помирилис на тое условки…» (1195: 3: 516: 5)
,
«…j какъ услыша онъ Емельянов jс кабака таковую их корбУ вышед взялъ де … Михайла за рУку j ôвелъ прочь…» (1195: 4: 311: 14). В последнем случае приводится редкий пример суффиксального образования слова обиходно-деловой речи. В словарях этот пример не зафиксирован. Ср.: корба – ‘часто растущий лесъ; чаща’ [Опыт 1852: 89]
,
«1. Чаща
,
непроходимый лес. 2. Высокое и сухое место в лесу. 3. Болотистое место. 4. Смешанный лес. 5. Кора ивы. 6. Грядка
,
густо засаженная овощами»
,
а также ‘рыба елец’» [СРГКСО (II) 1995: 420]. В нашем примере это производное от глагола корить
,
имеющее
,
кстати
,
в одном из значений ‘очищать дерево от коры’ [там же: 429]
,
но употребляется в более экспрессивной коннотации: корба — ‘драка
,
словесная брань’; далее следует авторское пояснение: «…что полно де Михаило содомить…» (1195: 4: 311: 14)
,
содомить
,
т. е. ‘горланить
,
браниться
,
ругаться’ [Даль (IV) 1994: 359]. Ср. в другом контексте: «…ĵ я трапезник толко в домЪ не былъ за корами jбо онъ сщенникъ прежде дралъ меня за волосы потому что я в прежнем слЪд`ствiи на него в доказательство пошел…» (1195: 4: 416: 13).

II. Сфера использования лексического пласта. Здесь учитывается тип документа
,
его назначение и жанровые характеристики. В зависимости от их характера может происходить и «распределение» разговорно-просторечной формы. Не менее важно учитывать социальную значимость документа и сферу его использования. В известных современных классификациях
,
как правило
,
учитывается какой-нибудь один критерий
,
на котором и строится схема. Так
,
С. С. Волков подразделял памятники XVIII столетия на официально-деловую административную
,
частно-деловую и эпистолярную письменность [Волков 1974: 8]. При этом недооцениваются жанровые характеристики документа. А. Н. Качалкин исходит из другого принципа
,
полагаясь на индивидуальное написание и происхождение и социальный статус авторов деловых бумаг. Он выделил такие группы: «1) написанные на местах московскими людьми
,
по инициативе центра и для центра
,
но по необходимости с привлечением местных людей; 2) бумаги
,
составленные местными дьячками
,
подьячими
,
грамотными старостами
,
выборными из местного населения таможенными и кабацкими головами» [Качалкин 1972: 107]. Данные разработки
,
получившие известность в 1970-е годы
,
едва ли выдержат критику нынешних исследователей
,
которые все же во многом основываются на предыдущем (и
,
заметим
,
успешном) опыте
,
считающих
,
что необходим комплексный анализ социума делового языка и письма. И для этого «реальный смысл имеет множественная классификация
,
основанная на разных признаках» [Копосов 1991: 29]. Л. Ф. Копосов предлагает различать деловые тексты дифференцированно:

«1) датированные и недатированные рукописи;

2) оригиналы и списки;

3) документы
,
содержащие сведения о писцах и не дающие таких сведений;

4) по назначению — общегосударственные и частно-правовые;

5) тексты
,
написанные писцами центральных учреждений
,
и местные документы;

6) предельно стандартизованные документы и памятники
,
содержащие разнообразный переменный материал» [Копосов 1991: 29].

В каждом из представленных разделов
,
вероятно
,
могут быть и свои дифференцирующие свойства лексики
,
обеспечивающие механизм варьирования жанрово-стилевых
,
приказных и диалектных компонентов. На наш взгляд
,
большое значение для местной письменности имеет степень кодификации делового документа и весь набор социальных факторов
,
позволяющих в одном случае богато использовать локальные приказные приемы
,
разговорно-бытовую и диалектную лексику
,
а в другом — регламентировать ее употребление деловыми нормами и стандартами. Необходимо учитывать и еще один фактор
,
который
,
однако
,
сложно подвергнуть четкой систематизации
,
— это стихийность самого процесса производства дела и языковое своеобразие индивидуального исполнителя. От его «манеры» письма и нередко личного восприятия обстоятельств событийной стороны вопроса может зависеть степень регламентации лексических средств даже в пределах одного жанра
,
одного монастыря
,
одной и той же социальной группы людей.

Как мы полагаем
,
следственные дела обеспечивают достаточно большую и разнообразную форму выражения устного «говора» со всеми его «просторечными» показателями: от фонетических — до синтаксических
,
от жанровых до бытовых и т. д. Вот характерный пример социальной орнаментики текста:

Nо онъ ĵеродиакон забывъ ту подпискУ сего 1784 годα маия 21 дня во время вечерняго пЪния пришел в Троицкую соборную церковь рострепавши на головЪ своей волосы пαдая пред святыми обраsами бранился скареднои матерною бранью j вышед из церкви врывался в казначеискую келью j бранил престарЪлого старика бывшаго казнáчея ĵеромонахα Ăqанасия скаредною матерно’ бранью j Угрожал бесчеловЪчными побои
,
а на дрУгой день то есть 22 числα маия Ушел онъ ĵеродиакон своеволно в Сïискую волсть ĵ тамо пьянствовал в кабакЪдо 25 числα[vii] а какъ про него свЪдали то посланы были по него двоé служителеи Qедор Чащинъ да Îванъ Клюкинъ которые ево в мнтрь j привели и притом обявили что как шедши Сïискою волостью чрез Горскую дрвню рУться[viii] онъ ĵеродиакон поматерно бранил оца архимандритα Парqения чрезвычаино j поносил тαковыми сквернословными рЪчми каковых j писат сюдα непристоино о чемъ на разсуждениé оцУ архимандриту Парqению маия 27 числа было представлено
,

Сверхъ сего непредставленных ево дЪлъ в “1780”м году в сентябрЪ мцЪ бывши ôнъ jеродиакон вь Емецком селЪ вирнул под жопу в торгу[ix] неsнаемую женщину которая ему в глаза при народЪ плевалα ĵ междУ тЪмъ былъ многонароднои в базарЪ смЪхъ
,
а как Ъхал в мнтрь то на рЪкЪ Сïе на дороги бЪловскои
,
которою нихто не Ъsдит обронил под мостъ мнтрского казенного бУрого коня в режъ[x] в рЪку в воду которую бЪгали достават jз мнтря монашествующые ĵ служители j оттого та лошад побилась ĵ охрамела» (1196: 1: 1210: 2–2 об.).

III. Пожалуй
,
один из самых сложных пунктов состоит в определении стилистической принадлежности того или иного слова
,
оборота речи. Здесь целесообразно рассмотрение слова в составе единой лексико-семантической группы и его сопоставление с синонимичными вариантами другой стилистической окраски.

Историкам языка в этой связи предстоит решить и вопрос о том
,
были ли социально ограниченными местные слова
,
относившиеся к обозначению бытовых предметов
,
одежды
,
утвари и т. п. Но общей особенностью русского языка того времени является процесс размывания границ между подсистемами
,
в совокупности составляющими национальный язык. В силу этого обстоятельства и местная приказная сфера
,
и локальные формы выражения языковой культуры
,
и регламентированный письменный язык центра испытывают сильное воздействие извне. Причины подобных изменений
,
взаимодействий и взаимовлияний кроются в социальных процессах.

Во многих случаях можно лишь говорить о степени большей или меньшей фиксации просторечных средств
,
но
,
разумеется
,
не о полной их «изоляции»
,
которой не наблюдается ни в одном из деловых документов. Везде прослеживается варьирование формальных и содержательных характеристик
,
наблюдается наслоение одних лексических групп на другие. В текстах монастырской письменности в широком употреблении находятся и книжно-церковная лексика
,
и официально-деловая
,
и диалектная
,
и просторечно-разговорная.

Проявление и специфика функционирования просторечия
,
представленного в памятниках монастырской письменности
,
в историческом контексте для нас важно как социально-коммуникативный фактор переходного характера
,
находящийся на стыке нормативно-художественных литературных средств и территориальных диалектов. Вызывает также немалый интерес процесс переработки и перераспределения «культурного» языкового фонда в обиходно-разговорный
,
и наоборот. Изучение данной проблемы имеет немало последователей и в наши дни[xi]
,
но истоки и принципы языкового движения в этой сфере надо
,
несомненно
,
искать в исторической действительности прошлых столетий. И здесь памятники русской культуры доставляют во многом новый
,
еще не подвергавшийся систематизации материал.

Если бросить ретроспективный взгляд в целом на историю развития локализованной теми или иными обстоятельствами лексики в монастырских деловых текстах
,
то с большей достоверностью можно говорить
,
что ее значительная часть
,
отраженная в этих памятниках
,
станет нормой национального языка в его устном или письменном вариантах
,
другая часть останется географически или социально обусловленной. Однако следует заметить
,
что слова
,
которые в современной классификации показываются как местные
,
диалектные
,
таковыми для XVIII века не являлись. Этот отрыв от естественной стихии бытования слова произошел в период становления литературного языка
,
научного выделения критериев его распространения
,
а также связан с ростом социально-экономических и культурных связей.

Что касается XVIII века
,
то мы можем констатировать последовательное использование местной лексики в социально обусловленных ситуациях. Отдельные регионализмы
,
как мы видели
,
как раз и являются показателем того или иного ареала (в широком смысле)
,
монастырского комплекса
,
единичного носителя и во многом отражают еще и систему ценностей и жизненных представлений лиц и коллективов. Говоря о формировании социолекта делового языка и роли народно-разговорной речи
,
надо иметь в виду не отдельные диалектизмы
,
которые
,
разумеется
,
важны как собственно лингвистический или этнографический факт
,
а общие языковые процессы
,
отражающие живую речь изучаемого исторического периода. Имеющая в частных своих проявлениях локальный характер
,
в целом она помогает определить
,
как происходило становление норм литературного языка в разных регионах и каково было влияние центра и местных речевых традиций на весь комплекс социально-языковых представлений русского человека.

Метод лингвистической «диагностики» документа важен и для сопоставления вариативности разных уровней языковой системы
,
установления специфики «функционирования двух конституирующих признаков деловой письменности – лексики и синтаксиса»
,
определения их особеностей «в территориальном
,
частотном и коннотативном планах» [Кириллова
,
Кузнецова и др. 1995:27].

Социолингвистический потенциал региональной деловой письменности не ограничивается только лексико-семантическим использованием словесных средств и их реализацией в деловых контекстах. Важное значение имеет вся палитра языковых красок
,
так или иначе выражавших социокультурные тенденции в развитии деловой словесности. Местная письменность в этом отношении очень показательна
,
так как она не была подвергнута такой строгой регламентации и кодификации
,
которая уже закрепилась в официальных документах. Это обстоятельство позволяет обнаружить и проанализировать региональный языковой компонент в составе памятников. Иначе говоря
,
местные акты фиксировали социолингвистический рисунок эпохи
,
выразителями которой стали разнообразные частные тексты с их неповторимым словесным орнаментом.

Фонетический облик речетворцев значительно беднее отразился в памятниках
,
чем другие языковые срезы. Дело в том
,
что «деловой» стандарт прежде всего касался определенных графических норм: необходимо было записывать так
,
как того требовала образовательная практика
,
упорядочившая подачу текстового материала. Поэтому те немногие особенности местного говора и в целом системы великорусского наречия
,
которые мы указали в монастырских памятниках
,
и есть образцы письменной фиксации живых речевых признаков
,
реально существовавших в то время и потому стоящих обсуждения. Именно диалектные черты в подобных утилитарных массивах представляют собой элементы социолингвистического пейзажа эпохи.

Остановимся подробнее на характеристике процессов в области вокализма и консонантизма
,
закрепленных в текстах середины – второй половины XVIII в.

А). Фонетические процессы в области вокализма:

1). Наблюдается последовательное разграничение букв
,
обозначавших гласные а и о в безударном положении: «…у меня … выкрадено из чюлана из за замка днгъ ис коробки…» (1195: 4: 14: 1)
,
«…по бокамъ сьмерьтьно исьтязалъ…» (1195: 4: 18: 29)
,
«…билъ меня батожьемъ смертно…» (1195: 3: 528: 1)
,
«…питатися работою своею…» (1195: 3: 529: 1) и мн. др. Однако под влиянием оканья в рукописях продолжает фиксироваться [о] предударное на месте [а]
,
но значительно реже
,
чем в памятниках более раннего времени и часто чередуясь друг с другом у одного и того же писца: «…была у нас ат всех складников земляная поверстъка из улишков от Лавровские деревни…» (1195: 3: 398: 20)
,
«…взяли стокан…» (1195: 9: 53: 1). В соответствии с особенностями северновеликорусского наречия наблюдается правописание начального [о] в именах собственных: «…Семько Обрамов…» (1195: 8: 580: 1). Ср. подобное написание у П. В. Владимирова
,
исследовавшего рукописи Соловецкой и Анзерской библиотек XVI-XVII веков: «…Олексино (название местности)…
,
боран…
,
в роботах…» [Владимиров 1878: 12].

И наоборот
,
там
,
где исторически было о
,
писцы нередко помещают а: «…о тои лаврентъевои прапажы ничево де не знаю» (1195: 3: 423: 3)
,
«…пад челом бием…» (1195: 3: 367: 13)
,
«…не велите приезжат варават…» (1195: 8: 622: 2).

Особые затруднения у авторов документов возникают при соприкосновении с иноязычными элементами. В таких случаях в большинстве примеров слова приобретают привычную для той местности оболочку: «…каменда<н>ту Ивану Яковлевичю…» (1195: 1: 675: 2 об.)
,
«…правианту случилас смерть…» (там же: 4)
,
«…приЪзжал отютантъ … з салдаты…» (1195: 1: 650: 13 об.). Отмеченные написания в области иноязычной лексики имели большое количество вариантов и стали общерусской нормой (см. подробнее [Копосов 1991: 35–37]).

М. А. Колосов к отмеченным случаям добавляет еще один
,
утверждая следующее: «Замечательно
,
что в северном (наречии. — О. Н.) есть случаи (хотя количество их ничтожно) перехода в а даже ударяемого о…» [Колосов 1874: 4]. Следует отметить
,
что ученый строил свое исследование на фольклорном материале
,
собранном Е. В. Барсовым
,
А. Ф. Гильфердингом
,
П. Н. Рыбниковым. Итак
,
М. А. Колосов нашел только пять примеров
,
подтверждающих указанное фонетическое явление (в сборнике А. Ф. Гильфердинга): «РЪшатчатый 162
,
тащится 614 («золоти казна нё-»)
,
пощалкивать 274
,
за жарновом 266
,
храмъ («СмЪлыя Олешенька Поповичъ он на ножку храмъ
,
да на походку спор»)» [там же].

2). Процесс изменения а в е в позиции между мягкими согласными
,
а иногда после мягкого перед твердым или в абсолютном конце слова — характерный признак северновеликорусского наречия. Причем
,
подобное диалектное явление наблюдается как в ударном
,
так и в безударном положении: «…начели в наволоке со скотом спать…» (1195: 3: 518: 9)
,
«… слышели…» (1195: 3: 423: 4)
,
«…того де мы не паметуем…» (там же: 3). Указанная диалектная черта в памятниках XVIII века имеет меньшее распространение
,
ввиду унификации орфографических норм на письме. Поэтому в рукописях данного периода примечательны вариантные написания
,
встречающиеся даже у одного автора: «…возжы заячи…» (1195: 1: 751: 3 об.)
,
«…вожжы заечьи с удилами…» (там же: 5 об.)
,
«…вчарашняго числа…» (1195: 4: 73: 2 об.). Полагаем
,
что такая нестабильность свидетельствует о борьбе двух тенденций в письменной речи этого периода: гражданских правил и местных традиций
,
испытывавших значительное диалектное влияние. Впрочем
,
в начале XX века указанное явление было широко распространено в говорах Архангельской губернии: «грезь
,
петь
,
дедя
,
в шлеге
,
хозеин» [ТКДРЯ 1930: 19]. Следует отметить
,
что процесс перехода а в е хорошо отражен в употреблении форм числительных: «…взято двЪ тысечи кирпичю…» (1195: 1: 650: 28 об.)
,
«…двенатцет потников…» (там же: 27 об.). Заметим
,
что С. И. Котков объясняет написание е вместо а иным фонетическим явлением – яканьем [Котков 1963: 64–65]. Видимо
,
такие примеры нередки и в памятниках южновеликорусской письменности
,
поэтому
,
как считают
,
некоторые исследователи
,
считать их отличительным признаком архангельских диалектов не следует (см. подробнее: [Копосов 1991: 38]).

3). Отражение перехода е в о наблюдается
,
как правило
,
после шипящих и ц (часто в суффиксах имен прилагательных и окончаниях существительных): «…у приказных старцов…» (1195: 3: 367: 17)
,
«…а было то печищо меж Якимовскои дрвнею…» (1195: 3: 346: 8)
,
«…з женою Еqросеницой … з женою Марицои з дочерю Анницой…» (1195: 3: 324: 1). Данное явление очень широко представлено в памятниках как конца XVII
,
так и первой половины XVIII века.

Отметим
,
что переход е в о отражается не только в ударных слогах
,
но и в предударных и заударных. Именно фиксация этого явления в предударных и заударных слогах является отличительным диалектным признаком северновеликорусских говоров. Обратный процесс (замена о – е) орфографически не подтверждается. Случаи подобного написания типа «…в мешечке…» (1195: 3: 423: 1) относятся к традиционному написанию. Интересным представляется отражение перехода е в о в сфере заимствованных слов: «…изошло маеру десять алтын…» (1195: 1: 675: 3). В данном примере
,
как мы полагаем
,
проясняется только орфографическая фиксация
,
не связанная с самим явлением

Таким образом
,
переход е в о имеет ряд местных особенностей
,
довольно широко представленных в памятниках письменности. Вместе с тем
,
в рукописях отмечается немало примеров
,
где орфографическое написание не отражает реального произношения.

4). В северных говорах отражается также характерное общерусское явление — изменение и в ы после предлогов и приставок. Нами отмечены многочисленные написания такого рода: «…в ыюле мсце…» (1195: 3: 423: 1)
,
«…в ынгермоладскую канцелярию…» (1195: 1: 710: 1)
,
«…которыя употреблены будут в ыскъ…» (1195: 1: 1100: 5).

5). Отражение на письме фонемы <ě> в XVIII веке — вопрос неоднозначный. К нему в разное время не раз обращались языковеды. Одним из первых сделал попытку публикации полного свода мнений о звуке Ъ акад. Я. К. Грот [1876]. Известный исследователь в области фонетики северновеликорусских говоров М. А. Колосов посвятил
,
в частности
,
этой проблеме свою книгу [Колосов 1874]. Не раз к вопросу о функционировании Ъ на письме и времени его утраты обращался акад. А. А. Шахматов [1893]. Нашей задачей не является анализ возможных точек зрения на эту проблему и поиск ошибок и неточностей в освещении данного вопроса. Мы проследим примеры употребления Ъ на письме
,
представленные в наших рукописях.

В текстах конца XVII – начала XVIII в. наблюдается вариантное написание Ъ и е: «Никонъ променилъ соли верховцамъ на рож…» (1195: 1: 687: 4)
,
«…промЪнилъ соли…» (там же: 4) и т. п. Довольно редко нами отмечается написание е вместо Ъ
,
в частности в глаголе «владеть». Как правило
,
писцы соблюдают традицию (особенно люди духовного сана и казенные «пищики»)
,
но в начале XVIII столетия и их стремление к архаизации речи претерпевает изменения
,
в виду чего наблюдается вариантное написание и смешение: «…владеет…» (1195: 3: 398: 21)
,
«…в вЪчное владение…» (1195: 2: 33: 1 об.)
,
«…куплено мерин шерстью бурои с хомутом да у чаранца куплен мЪрин шерстью кареи…» (1195: 1: 700: 2 об.). Характерным показателем монастырской письменности является сохранение этимологического Ъ во второй половине XVIII века (такие многочисленные случае наблюдаются в памятках Антониево-Сийского и Соловецкого монастырей). Именно в этих центрах
,
«Ъ устойчив на протяжении всего столетия
,
причем
,
по сравнению с предшествующим периодом
,
здесь также наблюдается расширение сферы использования буквы Ъ за счет безударных слогов» [Копосов 1991: 46].

Нередко Ъ заменяется на и в текстах – это характерное диалектное явление местных архангельских говоров: «…и сваривши начали исть…» (1195: 9: 53: 2)
,
«…ходил за конми в лиса…» (1195: 8: 45: 1). В памятниках XVII века эта особенность представлена шире
,
чем в документах XVIII столетия.

Таким образом
,
единообразного обозначения утраченной к тому времени фонемы <ě> не было. Характер отражения этого явления на письме во многом зависел от типа и состава документа
,
уровня грамотности писца. Но все же
,
по мнению Л. Ф. Копосова
,
наблюдается определенная тенденция в этом процессе: «…широкое вытеснение Ъ буквой Е характерно
,
по-видимому
,
для памятников тех территорий
,
говоры которых раньше других полностью утратили особую фонему ĕ
,
независимо от того
,
с какой фонемой — <е> или <и> она совпадала» [Копосов 1991: 47].

Б). Процессы в области консонантизма.

Церковнославянский консонантизм в основных своих чертах соответствует русской звуковой системе согласных.

1). Прежде всего необходимо отметить такую же палатализацию согласных перед гласными переднего ряда
,
как и в русском языке.

2). Характерной особенностью конфессионального консонантизма
,
в отличие от русского
,
является произношение г как заднеязычного спиранта γ. Время фиксации этого качества у данного звука наблюдаем с конца XVI века (разумеется
,
что само качество существовало и ранее) в глоссарии Л. Зизания
,
приложенном к его грамматике
,
где представлена оппозиция егда – кгды
,
которая указывает на противопоставление им церковнославянского г=γ (звонкий заднеязычный спирант) польскому g (звонкий заднеязычный взрывной). Произношение с γ и сейчас находит отражение у лиц духовного звания[xii]. С. К. Булич отмечает: «Такое произношение встречается довольно часто у означенных лиц
,
хотя бы по месту своего рождения они и принадлежали к таким великорусским говорам
,
в которых этот спирант в независимом положении вовсе не встречается» [Булич 1893: 154–155].

В северновеликорусских говорах звук г — взрывной
,
хотя городское население первой трети XX века его произносило двояко: «богатой и боhатой» [ТКДРЯ 1930: 2]. В окончаниях имен прилагательных и местоимениях г часто заменяется на в: «…а с тово деревЪнъского учаска…» (1195: 3: 398: 21)
,
«…чтоб намъ тово старца … к вам … отпустить» (1195: 8: 577: 1). «…А онъ Семенъ и жена ево в тотъ час лежали на постели…» (1195: 9: 53: 2). Такое написание более характерно для рукописей конца XVII века. В XVIII столетии писцы все чаще следуют современной им норме
,
но допускают и варианты
,
ср.: «…велено московского жителя…» (1195: 8: 485: 1) и «…провЪдывать всячески по примЪтам ево…» (там же). Приведем другие примеры: «…бранилъ … и называлъ непрямого wца снъ…» (1195: 4: 74: 5 об.)
,
«…и сына ево Игнатья для такова жъ достойнаго наказанья на ево коштЪ взять в Крестной мнстрь…» (1195: 4: 52: 6). Последние два документа датированы 1740-ми годами
,
но в том же тексте наблюдается неоднократное смешение г и в
,
и подобная тенденция фиксируется на протяжении почти всего XVIII века. Исследователи
,
занимавшиеся этой проблемой указали на две тенденции
,
наблюдающиеся в онежском говоре: «В деревнях чаще говорят его
,
того белого но слышно и ево
,
ково – особенно в городе» [ТКДРЯ 1930: 2]. Поэтому можно предположить
,
что
,
на первый взгляд
,
бессмысленная мена г и в в монастырских текстах зависела не только от «фантазии» автора
,
его грамотности
,
а могла отражать фрагменты реального прозношения. Кроме этого
,
в ряде случаев по наличию г и в
,
их варьированию можно предположительно судить о местности
,
к которой принадлежал документ и его авторе – жителе деревни или города. Отметим в этой связи любопытный факт
,
свидетельствующий о неоднозначном отношении жителей Архангельской губернии к тем
,
кто произносил г-взрывное: «Где-то выше Колмогор есть местность
,
которую передразнивают в следующем диалоге: –Ты знаш его? –Кого? –Брата моего. –А зачем тебе его? –А табак мой у него. –Возьми моего. –Мне не надо твоего
,
у меня много своего» [ТКДРЯ 1930: 4].

В обиходной речи свойственное церковному произношению γ-фрикативное может употребляться и вне канонической речи. Слова типа «боγач»
,
блаγодарим» и т. п. отмечены в говорах Верзней Пинеги и Тотьмы [Кузнецов 1949: 25]
,
однако в памятниках деловой письменности фрикативное звучание не находит орфографического подкрепления: этот звук обозначается так же
,
как и взрывной. Старославянские архаизованные окончания имен прилагательных типа
-
аго
, -
яго не имеют живой разговорной стихии
,
в этих формах произносится г-взрывной. Приведем замечание штатного смотрителя Холмогорского уездного училища П. Базилевского
,
который подметил
,
что пишут «…добраго
,
говорят dobrogo
,
великаго – velikogo
,
синяго – sinego» [Базилевский 1843: 17].

3). Отражение процесса ассимиляции в памятниках получило широкое распространение: «…ломат бес совЪту…» (1195: 3: 398: 2)
,
«…итти я не смею…» (там же: 9)
,
«…взят на збережение…» (1195: 3: 423: 4)
,
«…спихнул де з доски денги…» (1195: 3: 518: 4)
,
«…Климка Афонасев Куранов збЪжал…» (1195: 8: 669: 1). Озвончение глухих согласных происходит в приставках
,
корнях и суффиксах независимо от того
,
выносится ли буква над строкой или нет. Особенно частое проявление ассимиляции наблюдаем на стыке префикса и корня
,
а также в предлогах. Это явление представлено практически во всех жанрах монастырской письменности
,
а в следственных делах (в событийной части) оно находит почти повсеместное распространение.

Обратный процесс написания на месте традиционных букв их оппозиций также фиксируется памятниками письменности
,
но реже: «…старого и новыя натдачи…» (1195: 1: 710: 1)
,
«…возжы заячи…» (1195: 1: 751: 3 об.)
,
«…зшит парус…» (там же: 18)
,
«…в добросЪ показал…» (1195: 2: 33: 5)
,
«…и скасала я Анна сущую правду…» (1195: 9: 53: 16). Нами подмечен любопытный пример
,
когда писец сам исправил свою «ошибку»: «…порушнои записи стат[xiii] ему … в ...мнстрь…» (1195: 3: 506: 1). Это явление
,
по-видимому
,
отражает влияние зарождавшейся орфографической нормы. Как видно из примеров
,
диссимиляция наблюдается вне зависимости от позиции гласного: и перед звонким
,
и перед сонорным
,
и даже перед гласным.

4). Оглушение конечных согласных — факт более редкий (на письме). Оно могло происходить как перед звонкими
,
так и перед глухими согласными: «…назат за многие годы…» (1195: 3: 398: 6)
,
«…писали мы мешъ себя полюбовную записъ…» (там же: 19)
,
«…и впреть Гсдрь не велите…» (1195: 8: 622: 2).

5). Отражение процесса диссимиляции заднеязычных — яркая черта северновеликорусских говоров. Наибоее частое отражение она получала при записи местоимения «кто»: «…хто владЪл дворовою полосою…» (1195: 3: 98: 18)
,
«…и хто какому мастерству искусенъ…» (1195: 4: 8: 5 об.)
,
«…нихто тогда со мною не былъ…» (1195: 3: 423: 1). Вероятно
,
данное диалектное явление было широко распространено и в территориальном отношении. Об этом свидетельствует и тот факт
,
что оглушению (или озвончению) заднеязычные подвергались как в начале слова
,
так и в абсолютном конце. Ср.: «…а в поперех тои земли…» (1195: 3: 346: 11) и «…а поперег межа ныне…» (1195: 3: 398: 6)
,
«…и грамоту хрстияном прочитали и приказали крстьяном…» (1195: 8: 606: 1). В последнем примере х на месте к обусловлено скорее всего аналогией со словом «христианский». Отмечаются также случаи обратной ассимиляции: «…теплину погасил и взявши мЪня грЪгъ сотворил» (1195: 4: 72: 4 об.).

Наши примеры подтверждаются и данными говоров [ТКДРЯ 1930: 3]. Что же касается фрикативного х на конце слова
,
то
,
есть мнение
,
что «эти факты отражают книжное произношение» [Копосов 1991: 51].

6). Ввиду относительной грамотности писцов чоканье и цоканье лишь фрагментарно представлены в монастырских текстах. См.
,
например: «…у Василья Сергевои Ончифоровои…» (1195: 1: 1164: 4). Малочисленность примеров
,
отражающих эти диалектные явления
,
конечно же
,
не свидетельствует об их утрате к концу XVIII века в разговорной речи. Данные современных говоров это хорошо подтверждают: «цай
,
цасто
,
пецка…» [ТКДРЯ 1930: 19]. А. А. Потебня указывал
,
что в онежском говоре произносят так: «…пьеничу кобачкого…» [Потебня 1866: 75]. А. И. Шренк в «Областных выражениях русского языка в Архангельской губернии» приводит случаи чоканья: «…уличя
,
куричя…» [Шренк 1850: 127]. Исследователь местных обычаев
,
бытописатель С. П. Кораблев в дополнении к своей книге помещает народные песни
,
слагавшиеся в районе южного берега Белого моря
,
с замечательными иллюстрациями указанных явлений в народном фольклоре той местности. Вот один из отрывков:

Я гуляла день до вецора
,

Со вецора до полуноци
,

В том гуляньици задумалась
,

Я задумалась
,
расплакалась

[Кораблев 1853: 37].

7). Процессы
,
связанные с отвердением шипящих согласных
,
также широко отражены в памятниках письменности. Наряду с традиционным написанием жи
,
ши в текстах наблюдается жы
,
шы. Кроме того
,
ж подвергается в ряде случаев оглушению
,
а ш – озвончению: «…шил де я в Конецустровьи…» (1195: 3: 457: 3)
,
«…кружыво дорогов красных…» (1195: 1: 774: 4 об.)
,
«…обложен крушивом золотным» (там же: 7).

На основе приведенных фактов можно с определенной уверенностью говорить о том
,
что живое произношение оказало определенное влияние и на делопроизводное письмо
,
которое
,
несмотря на усилившуюся в XVIII в. тенденцию к унификации речевых средств и в целом нормализации языка
,
продолжало (особенно в отдаленных уголках страны) фиксировать фонетические явления
,
свойственные местным произносительным традициям.

Изучаемые памятники создавались в монастырях — как духовными лицами
,
так и наемными служителями
,
но все они следовали единой форме подачи текстового материала и отлично владели формулярами документов разных жанров. Естественно
,
что светская ориентация текстов не могла отражать все многообразие диалектных особенностей. Но наши источники свидетельствуют о том
,
что в русле деловой письменности монастыри могли иметь и свои конфессиональные особенности языка и чаще всего — речевого этикета
,
отдельные черты которого фиксируются памятниками письменности.

Показанные примеры свидетельствуют о целесообразности привлечения разных жанров деловой письменности и духовной литературы в целом (наряду с данными говоров и местными языковыми традициями) для выделения форм выражения делового языка в конкретном этнологическом массиве (к нему можно отнести и монастырское сообщество).

Звуковые особенности такого приказного идиолекта
,
как и весь его строй
,
составляют неотъемлемую часть общей картины развития языковых процессов в период становления русского литературного языка и отражают колорит местных приемов делопроизводства.

В этом ключе особо обращаем внимание на тот факт
,
что братия северных монастырей и приходов состояла из выходцев из местного населения и невольно вносила дополнительный оттенок в церковные песнопения и звучащую конфессиональную речь
,
а также могла выражать и свои индивидуальные «деловые» пристрастия на письме.

Отсутствие единых норм в области вокализма в северных диалектах подтверждается также и фактами литературного языка. В частности
,
Е. Г. Ковалевская
,
анализируя «Путешествие» П. А. Толстого
,
приводит характерные примеры вариантного написания: «корета и карета
,
органы и арганы
,
караля и короля…» [Ковалевская 1992: 106]. Подобное смешение
,
как мы проследили
,
хорошо представлено в юридических и бытовых монастырских рукописях и высвечивается даже ярче
,
чем в литературе того времени. Указанные факты позволяют говорить об активном взаимодействии зарождающегося нового типа письменного языка с элементами традиционной культуры
,
фрагментами старого приказного языка и местной обиходной речью.

Дальнейший анализ процессов в области консонантизма и его региональных особенностей поможет разрешить многие сложные проблемы: влияние говоров на письменную речь
,
с одной стороны
,
и церковной традиции — на устную
,
с другой. Важным шагом в этом направлении нам представляется работа над созданием этноконфессиональной карты изучаемого региона
,
которая зафиксировала бы не только характер изменения диалектных изоглосс
,
но и особенности функционирования языка монастырской деловой культуры в духовных центрах Русского Севера
,
традиции которых с этой точки зрения еще предстоит исследовать.

***

В изучении памятников письменности большое значение имеет не только методика анализа
,
но и сам текст как проводник культуры и языка. Деловые источники представляют собой наиболее распространенную и многожанровую систему
,
фиксирующую в письменной форме как известные
,
так и редкие факты языка и речевого быта эпохи. Значительный интерес здесь могут вызвать региональные документы
,
отражающие малознакомую и почти не исследованную сферу «лингвистики отношений» — монастырскую среду и колоритную социологию ее языка
,
приемы «приподнесения» своеобразных стилистических фигур. В таких документах фиксируется частная (не каноническая) область деятельности духовного лица. С одной стороны
,
это представитель власти
,
с другой — обычный человек
,
с его манерами и привычками
,
речью и языковым вкусом. Все это получило хорошее отражение на страницах внутримонастырской переписки между настоятелем обители и братией
,
а также в посланиях духовных особ служителям и благотворителям монастыря.

В таких источниках на первый план выступают этикетные и стилеобразующие средства как функционально значимые компоненты делового текста
,
имеющие характерную смысловыу и социальную нагрузку.

Приведем фрагменты наиболее типичных документов из фондов Свято-Троицкого Антониево-Сийского монастыря (Архангельская губ.) XVIII в. (1770–1780-е гг.) Это — Переписка архимандрита Гавриила с казначеем Исайей по хозяйственным вопросам. В подобных контекстах получила реализацию как общая традиция делового письменного творчества
,
свойственная всем утилитарным памятникам этого периода
,
так и частная
,
характеризующая языковую личность с ее индивидуальной манерой словесного выражения деловых средств.

1).

ПречестнЪйшiй wцъ Исаiа съ братiею

Пишите вы ко мнЪ что сщенникъ Иванъ Резановъ со всею семьею живетъ при мнтрЪ то об этомъ уже и преwсщенный знаетъ а что онъ забираетъ всю процiю себЪ в дом
,
то емУ ради семьи и пристойно и нУжда велитъ. Другимъ братам смотрЪтъ его не должно ибо они несемейныи. А должно им обще в трапезЪкУшат
,
и я им того дЪлать никогда не дозволялъ
,
и не дозволяю. Лошадь же РезановУ я кормит велЪлъ
,
и то емУ в награжденiе за его трУды
,
а коровы не велЪлъ но отдалъ на разсУжденiе братское у Дмитрiя Таратина я лошади еще не бралъ
,
и не берУ за тЪмъ что дорога
,
ибо мы бУдемъ покУпат лошадей по 20. а продават по 2*[xiv] рУбля
,
то нам убыточно бУдетъ
,
к[xv] то || однакъ отдаю я на разсУжденiе братiи. Лошадей старыхъ и негодныхъ продавать когда кУпцы слУчатся
,
а денги употреблят на дровни
,
на колесы и на протчiя конюшенныя припасы; справитца
,
сколько всего сЪна в ШараповЪ
,
на Ивовомъ носУ
,
и в мнтырЪ
,
и присятъ[xvi] мнЪ за извЪстiе. Тыридановъ просит соломы ячной
,
а какъ и тотъ
,
который карбасъ карαулитъ
,
соломы требУетъ
,
то онъ дрУгаго награжденiя от насъ не полУчает
,
которомУ я и обЪщалъ
,
то какъ возможно дЪлите
,
толко чтобы караулщикъ карбаса не былъ обиженъ
,
и не докУчалъ бы мнЪ.

Вам всего добра желатель

Сiискiй Архимандритъ Гаврïилъ.

Октяб: 18. Посылки вшей я не полУчилъ
,
да и бУдетъ ли до дороги (РГАДА 1196: 1: 1150: 1–1 об.).

2).

ВысокопредобнЪишїи Гсднъ оцъ архимандрит Гаврїилъ дшеспасително о ГдЪ здравствуи
,

ВашемУ Высокопреподобию Nижаише обявляемъ что на соборнои Троцкои цркви слУчающимися штУрмами з главъ желЪsо весма здираетъ от чего причиняется цер’ковномУ зданию j Утвари вред так же и на БлговЪщенскои цркви с вос<т>[xvii] с полУношника вокрУгъ верхного шатра деревяннои крышки зУбцы очень опали j тот Угол обсЪлъ которой Угол j на нем зУбцы NУжно потребно Nадобно приподнят Nа столбцы j поправит починкУю чтоб не могъ обвалится вовсе а какъ приsнается что на тои БлговЪщенскои церкви предписанная починкα можно поправит не УтрУждая проsбою консисторию по прежде данномУ к нам в мнстрь в прошлом
1768 м
годУ апреля 12 дня jз консисторїи УказУ
,
а о главах не блговолите л ваше высокопреподобие посовЪтоватся тамо с хорошими людми как бы о том быт к лУтчему протчее же во wбители святЪй за молитвы ваш<и>[xviii] все ннЪ состоит блгополучно
,
присланные от вашего высокопреподобия сЪмяна какъ прикаsано в огороды посеяны; и ннЪ слУжители в мнстрЪ поправляютъ от церквей к стым воротам лежащеие[xix] по мнстрю обетшалые[xx] мосты у лошади<j>[xxi] же мнстрскихъ какъ бУлaныхъ такъ и у дрУгих обыкновенно коневалом Сорвaновым кровь пЯщена и ннЪ Nаходятся блгополУчны а впред что пристоино работ при мнтрЪ то и справлят по воsможности бУдемъ и тако сие прекратя j остаюсь.

Iюня 10 дня Подписано казначеемъ jгУменом

1769 годa
,
Иринеемъ j вsял для отсылки он же с собою вь Емецкое
,

(РГАДА 1196: 1: 1085: 1)
1769 г
.

Мы обратили внимание на словесное оформление таких текстов. Первый представляет собой авторское письмо архимандрита казначею Исайе с братиею
,
а второе — коллективное послание монастырских служителей настоятелю Гавриилу.

Общий фон обеих документов — деловой. Но в первом случае он менее официальный и этикетный
,
чем во втором. Из стилеобразующих средств мы фиксируем обращение-зачин этого документа
,
представляющий собой деловой трафарет этикетного свойства: ПречестнЪйшiй wцъ Исаiа съ братiею.

Архимандрит при общении с братией использует те же формы письменной речи
,
которые свойственны человеку
,
лишенному духовного сана. Здесь нет никакой архаической патетики
,
отсутствуют элементы высокого слога и наоборот применяются регулярные лексические и текстовые ряды обиходно-деловой речи
,
приближенной к разговорной и почти копирующей ее. Данный текст использует бытовую лексику: корова
,
лошадь
,
дровни
,
конюшенные припасы
,
солома

Здесь отмечаются нами и отдельные клишированные выражения
,
являющиеся признаком монастырской утилитарной манеры общения и
,
по-видимому
,
занимавшие устойчивое положение в таких конфессионально-приказных контекстах
,
например: отдаю я на разсУжденiе братiи. Но они очень немногочисленны.

Напротив манера словесного общения настоятеля приближена к простой
,
нерегламентированной форме
,
где используются разговорные элементы: и не докУчалъ бы мнЪ.

Единственным средством книжного этикета в данном послании
,
кроме зачина и концовки
,
является графическое оформление записи
,
в котором используются нетипичные для делового текста элементы:

а). Церковнославянский орнамент (Я)
,

б). Некоторых надстрочные знаки.

Кроме того
,
в данном фрагменте интересна подача отдельных компонентов текста
,
представляющих собой специфическую словесную монастырскую орнаментику
,
например:«обще в трапезЪ кУшат» и т.п.

Другое послание отличается и по форме
,
и по своим этикетным средствам от «архимандричьего письма». Это — официальное извещение братии монастыря
,
выдержанное в традиции трафаретов утилитарной словесности. Но если внешняя оболочка текста стандартна
,
то его содержательная канва снова обнаруживает сходства с местными традициями. Это проявляется в использовании отдельных средств: как бы о том быт к лУтчему. Выделенные нами фрагменты текста в целом фиксируют большую концентрацию канцелярского формуляра «государственной словесности»
,
но облеченного в специфический монастырский деловой быт
,
например: предписанная починкα; сЪмяна какъ прикаsано в огороды посеяны.

Еще один фрагмент
,
помещаемый далее
,
фиксирует интересный жанр местной деловой письменности — доклад
,
представляющий собой официальное письмо
,
регламентируемое набором приказных стандартов. В их числе отмечаем начальную и конечную части документа как непременные атрибуты этикета утилитарного текста
,
а также типичные образцы деловой словесности
,
получившей реализацию в монастырских текстах
,
например: всему братству явно есть; оною просфирническую должность; всебратственно утверждаем. Мы отмечаем здесь и общие черты выразительной прагматики «государственной словесности»
,
которая к тому времени (вторая половина XVIII в.) уже закрепилась в региональных источниках: в силу сего доклада; согласно приговорили; нижеследующее; а имянно и т. д.

Приведем этот документ полностью:

ВысокопреподобнЪишему Гдну оцУ архимандриту Гавриїлу

от казначея игумена Дорофея з’братїею

ПокорнЪишїи доклад[xxii]

Находится у нас в Сискомъ[xxiii] мнтрЪ престарЪлыи и рУками скор’бный монах Иона просфиряком которои просфиры печетъ весьма неискусно что и всему братству явно есть и за тЪмъ онъ при томъ просфирничествЪ по мнЪнию нашему имЪетъ быть негожав
,
а находившеися у насъ в мнтрЪ иеродияконъ Павелъ оную просфирническую должность какъ мы примЪчяемъ совершен’о понЪсть можетъ котораго мы всебратствен’но в то достоинъство и утвер’ждаемъ
,
о прибавкЪ же жалования ему еродиякону[xxiv] полагаем’ся
,
мы в’ благое вашего высокопреподобия разсуждение

Вашего высокопреподобия нижаиши[xxv] послушники и богомольцы

ИгУменъ Iосифъ Манаковъ[xxvi]

риsничей jгуменъ Геннадiй
,

jеромонахъ Iсаїя jеромонах Iwсифъ

iеромонах Qиларетъ

Марта 6 числа

1772 года

|| 1772 года марта “
10”
дня Троцкаго Антонiева Сїйскаго мнтря казначей игУменъ Дороqей с’братїею в силу сегw доклада и учиненной отцемъ архимандритомъ Гаврїиломъ резолюцїи согласно приговорили jеродиакона Павла ôпредЪлить просфирякомъ j перевесть ево для печенья просфиръ в просфиреннУю келью гдЪ жилъ прежнїй просфирякъ монах Îwна а ево Îwну перевесть в келар’скую слУжбУ на мЪсто монаха Родиона Родиона же ôпредЪлить в хлЪбопекареNную слУжбу коемУ j быть в той слУжбЪ в споможенїи и длЯ присмотрУ с’ хлЪбодаромъ монахомъ Îwасафомъ: предписаNномУ же просфиренному ĵеродїакону ПавлУ жалованья в прибавокъ сверхъ штатного ôпредЪляется полУчать с неслУжащих ĵеромонаховъ и пономарей вычитая от них в каждУю половинУ года нижеслЪдУющее: а имянно: ŷ престарЪлого игУмена Еv’тихїя вычесть ôдинъ рУбль: у ĵеромонаха ЗосимЪ один’ же рУбль: ŷ пономарей монаховъ Езекиĵля и Îôны по дватцати пяти копЪекъ: ĵ того в половину года два рУбли пяддесятъ копЪекъ которые по вычетЪ j wтдавать к немУ просфиренномУ jеродиаконУ ПавлУ с роспискою:

Казночеи їгУмень Дороqей
,

игУменъ Iосифъ Манаков

ризничей игuменъ Геннадiй

jеромонах Qиларетъ[xxvii]

(РГАДА 1196: 1: 1134: 2–2 об.). [1775 г.].

Такое свободное употребление письменных трафаретов общегосударственного делового языка в местных монастырских текстах свидетельствует об очевидной социальной зависимости региональной традиции от стандартов
,
диктовавшихся центром. Это были единые правила
,
которые начинали активно проникать в монастырский словесный обиход со времени Петра I
,
постепенно клишируя форму выражения и лексические средства и уподобляя их канцелярской традиции.

Характерным документов обозначенного русла приказных текстов стали наставления архимандрита братии
,
определявшие правила поведения в обители
,
обязанности служителей
,
их должности и т. п. административные функции. В таких источниках
,
как правило
,
действовал хорошо отработанный «статейный» этикет оформления текста: каждый раздел представлял собой отдельный информативный блок. Здесь была не допустима никакая экспрессия
,
возможная для частных бытовых посланий
,
а весь документ строго следовал деловому трафарету. Таково
,
например
,
наставление архимандрита Гавриила казначею Стефану. Приведем текст этого памятника:

Отправляющемуся въ Сїиской мнстрь казначею отцУ игумену Стефану
,
какимъ образомъ вамъ будучи въ томъ мнтрЪ проходить свою должность
,
о томъ по приказанїю Его преwсвящен’ства
,
сїе от меня дается наставленїе.

“
1”

Приехавши въ мнтрь по роздачЪ братїи
,
комУ надлежитъ
,
жалованья
,
принять от jеромонаха Исаїи при келїяхъ
,
гдЪ вамъ жить
,
двЪ полаты и что въ них есть
,
и вездЪ все манастырское имущество
,
по wписи
,
и чего не явится противъ описи
,
отмЪтить
,
и о томъ меня увЪдомить.

“
2”

Служителей мнтрских взять вамъ под свое крЪпкое смотренїе
,
чтобы они вамъ во всемъ вЪрно повиновались
,
а дрУгого никого ни тайно ни явно не слушались бы
,
а свое дЪло исправляли бы не лЪностно
,
въ противномъ же случаЪ и наказывать вамъ их по своему усмотренїю.

“
3”

РизницУ оставить на рУках jеромонаха Исаїи
,
а когда свободное время будетъ
,
то и пересмотреть по wписи
,
причемъ долженъ быть подячей
,
и служитель Никита Лудяковъ
,
а ему Исаїи жить въ прежней своей келїи
,
и быть какъ дУховникомъ
,
такъ и ризничимъ.

“
4”

Над братїею имЪть смотренїе строгое
,
чтобы онЪ на всякое пЪнїе въ церковь ходили
,
и не поздо[xxviii]
,
но чтобы они васъ дожидались || всегда
,
а не вы их. А особливо чтобы не пьяNствовали
,
и для того здЪлать вамъ журналъ
,
и записывать кто когда и на кaкомъ пЪнїи и за кЪмъ имяNно не будетъ и обо всемъ помесячно репортовать сверхъ того часто вамъ ходить по келїямъ братскимъ
,
и смотреть чтобы у них все порядочно и чисто было
,
чтобы они у себя ни бумаги ни чернил не держали
,
а есть ли кто что писать им#етъ
,
то за вашимъ вЪдомомъ писал бы или въ трапезЪ
,
или въ казеNной
,
по дховному регламенту.

“
5”

Галкина попа перевесть въ поварню
,
а дьякона Михайловскаго въ хлЪбню
,
со всемъ ихъ экипажемъ
,
а въ келїяхъ братских имъ не жить и работать имъ всякїя работы хлебеNныя и повареNныя водУ и дрова носить
,
а в случаЪ и рУбить
,
и есть ли гдЪ и въ дрУгомъ мЪстЪ понадобится
,
употреблять ихъ въ работу
,
а трапезу имъ давать послЪ братской трапезы
,
что останется.

“
6”

По указу послаNному из консисторїи класть всЪмъ поклонъ
,
не выключая никого из подписавшихся на доношенїи
,
ибо КоковиNской клал за самоволную отлучку из мнстря
,
а помянутыя Галкинъ и Михайловской страждутъ за безобразное пьянство
,
и сумозбродное самоволство
,
а ннЪ çà приписаNную въ указЪ вину должны всЪ штрафъ понесть непремЪн’но.

“
7”

Приехавши въ мнтрь роздать монашествующимъ жалованье
,
а имен`но jеромонаху Iсаїи съ казначейскаго жалованья съ 18 ру 71/2 ко третью часть 6 ру “23”/3 ко а протчїи jеромонашескїя игумену Манакову
,
jеромонах[а]м[xxix] Филарету
,
IосифУ
,
диакону КоковиNскому
,
всЪмъ по 3 ру 25 ко монахамъ
,
Георгїю
,
Iезекїилю
,
Iродиону
,
Иларїону
,
всЪмъ по 2 ру 25 ко. А вамъ казначейских двЪ трети
,
то есть 12 ру 47/3[xxx] в протчемъ сами вы должны смотрЪть
,
что лУчше и то в мнтырЪ исправлЯть

Сiйскiй архимандрит Гаврiилъ

(здесь и далее используем тексты
,
опубликованные нами в изд.: СГ).

Представленные документы свидетельствуют о специфике взаимоотношений настоятеля монастыря (архимандрита) с братией. Так
,
в частности
,
с социолингвистической точки зрения интересны наставления архимандрита Гавриила как жанр деловой письменности
,
выражающий приказную и духовную культуру автора. Ср.: «Приехавши въ мнтрь по роздачЪ братїи
,
комУ надлежитъ
,
жалованья
,
принять от jеромонаха Исаїи при келїяхъ
,
гдЪ вамъ жить
,
двЪ полаты и что въ них есть
,
и вездЪ все манастырское имущество
,
по wписи
,
и чего не явится противъ описи
,
отмЪтить
,
и о томъ меня увЪдомить». Примечательно
,
что в отсутствие архимандрита в монастыре настоятельские функции исполнял игумен или казначей
,
в обязанности которого входила и денежная роздача. Вообще же финансовая сторона частно-деловых документов очень сильна и преобладает над решением бытовых и религиозных вопросов.

Характерным признаком жанра частных писем является поочередное перечисление конкреных поручений
,
где преобладает наставительная интонация
,
выраженная в поучениях: «Служителей мнтрских взять вамъ под свое крЪпкое смотренїе
,
чтобы они вамъ во всемъ вЪрно повиновались
,
а дрУгого никого ни тайно ни явно не слушались бы
,
а свое дЪло исправляли бы не лЪностно
,
въ противномъ же случаЪ и наказывать вамъ их по своему усмотренїю. Из данного фрагмента понятно
,
что в монастырях могли случаться выступления братии против казначея и даже архимандрита. В таком случае степень наказания провинившихся определялась индивидуально. Особое «смотрение» состояло за духовным и моральным обликом монашествующих
,
где важен был не только религиозный ритуал
,
но и сам порядок ведения службы
,
ср.: «Над братїею имЪть смотренїе строгое
,
чтобы онЪ на всякое пЪнїе въ церковь ходили
,
и не поздо[xxxi]
,
но чтобы они васъ дожидались всегда
,
а не вы их».

Особое внимание в текстах наставлений уделялось бытовой стороне жизни монахов
,
находящихся в течение многих лет в стенах монастыря и подверженных
,
как и все «смертные»
,
человеческим порокам: «А особливо чтобы не пьяNствовали
,
и для того здЪлать вамъ журналъ
,
и записывать кто когда и на кaкомъ пЪнїи и за кЪмъ имяNно не будетъ и обо всемъ помесячно репортовать сверхъ того часто вамъ ходить по келїямъ братскимъ
,
и смотреть чтобы у них все порядочно и чисто было
,
чтобы они у себя ни бумаги ни чернил не держали
,
а есть ли кто что писать имЯетъ
,
то за вашимъ вЪдомомъ писал бы или въ трапезЪ
,
или въ казеNной
,
по дховному регламенту». Данный отрывок свидетельствует о том
,
что «непотребное поведение» могло возникать даже в моменты священнодействия; для фиксирования таких проступков в монастыре был специальный журнал (нами не обнаружен). Поведенческая культура требовала от монаха не только соблюдения религиозных канонов
,
но и отшельничества
,
уединения
,
что
,
как мы видим
,
часто не соблюдалось. Оттого в наставлении дается поручение «ходить по кельям». Монашествующим не полагалось также вести переписку: с одной стороны
,
это отвлекало их от духоных забот и послушаний
,
с другой — монастырские власти опасались доносов
,
нередко случавшихся в обителях
,
которые
,
как правило
,
пресекались в стенах самого монастыря и не предавались огласке. Бытовой же обиход монаха определялся духовным регламентом; некоторые изменения мог вносить архимандрит или казначей «по своему усмотрению».

Другой фрагмент представляет собой собственноручный росчерк архимандрита делового свойства:

Потребоват w вышеозначенной лЪсной канторы ôбстоятелнагw извЪстïя
,
кЪмъ имяннw из оных крестьян
,
и коликое число брУсья переколото на плашье
,
и на дрУгïе потребы перетесано
,
и кЪмъ усмотрено
,
и ест’ ли свидЪтели
,
что точно оной волости крестьяна то ŷчинили; чемУ б возможно было ихъ сыскавъ допросить в силУ сегw соwбщенïя

1759 года
,
13 ĵюля

Архимандрит Рафаилъ

Представленный образец утилитарной словесности интересен как фрагмент оригинального авторского письма делового характера. Прежде всего обратим внимание на стиль букв
,
так сказать
,
«архимандричьи росчерки». В нем заметно больше импровизации и свободы
,
чем в графике деловой корреспонденции служителей монастыря и непосредственных исполнителей дела. Индивидуальный стиль обрамлен в традиционные графические средства. Из них отметим наличие выносных знаков
,
преимущественно над гласными и
,
у о
,
w. Здесь же используется новая для второй половины XVIII века лексика
,
не встречавшаяся ранее в памятниках письменности (лесная контора). Это было связано с расширением гражданских связей монастыря ти его контактов со светскими властями. Нами отмечается также характерное для общерусского делового письма употребление сочетаний слов типа: «Потребоват w вышеозначенной лЪсной канторы ôбстоятелнагw извЪстïя»
,
«…кЪмъ имяннw…»
,
«…и кЪмъ усмотрено
,
и ест’ ли свидЪтели…»
,
«…то ŷчинили…»
,
«…сыскавъ допросить…».

Заметим
,
что этот и подобные собственноручные росчерки архимандритов Крестного Онежского монастыря свидетельствуют об особой манере письма духовных особ
,
где под влиянием жесткого делового регламента общерусские этикетные деловые традиции преобладают над местными
,
региональными. Нами почти не было замечено в таких приказаниях диалектной лексики
,
ее количество здесь незначительно. Напротив
,
активно используется деловой формуляр
,
свойственный документам других жанров: «…сЪна в укосЪ заколин sавит записать и без вЪдома властей з братiею никому употреблять не велЪт j в том wбязат ихъ подписками…»; «…приwбщить к прежнему допрос<ному> повиновенiю…» и др.

В дальнейшем рассмотрение индивидуальных свойств архимандритов северных монастырей позволит нам определить не только общие черты делового обихода и письменной культуры духовного лица
,
идущие в русле севернорусской приказной традиции
,
но и проследить поведенческий облик автора
,
его личную манеру выражения.

Итак
,
представленные нами материалы частно-деловых документов Крестного Онежского и Антониево-Сийского монастыря свидетельствуют о сложившейся системе приказного письма и больших делопроизводных функциях
,
которые выполняли находящиеся далеко от центра обители даже в условиях активно внедрявшихся гражданских юридических
,
государственных (светских) и бытовых норм. В системе монастырской письменности нашли отражение редкие по своему составу и социолингвистическому своеобразию документы
,
где на первый план выступает языковая личность как носитель наиболее характерных черт русского бытового человека того времени
,
неограниченного (даже если это духовное лицо) рамками религиозных канонов. Монастырская среда аккумулирет в себе не только содержательную часть духовного обихода провинциального человека
,
но и выражает его личные
,
непохожие на устоявшиеся традиции
,
свойства. В этом отношении деятельность монастырей на Русском Севере может рассматриваться как историко-культурная константа
,
план выражения народной культуры
,
которую
,
разумеется
,
невозможно осмыслить и определить без привлечения источников делового содержания.

Другая часть конфессиональной личностной культуры – архимандриты и братия северных монастырей — представляет собой как раз иную
,
официальную сторону церковного обихода. С учетом специфики исследуемых документов нецерковного происхождения
,
наш разбор был направлен на выявление бытового социолингвистического портрета духовного лица.

Проанализированные фрагменты наставлений
,
приказаний и частных писем архимандритов определили наиболее значимые элементы письменной культуры высшей духовной власти «на местах». Выступление против секуляризации религиозной культуры
,
ее огосударствление
,
проводившееся особенно активно в первой половине XVIII века
,
привели к естественному отторжению светских языковых норм и намеренной архаизации стиля
,
к использованию литер греческого происхождения
,
порой неуместному и излишнему. Палеография и функциональные особенности авторов показательны как индивидуальный этно- и социолингвистический феномен личности: такие послания
,
в отличие от следственных дел и большого количества документов монастырской переписки
,
оформлялись самими архимандритами в присущей им деловой и бытовой орнаментике
,
что позволяет судить не только о значительной социальной роли настоятеля монастыря как «окормителя» братии
,
но и о его менее известных личных свойствах
,
как правило
,
связанных с бытовыми (хозяйственными
,
имущественными
,
судебными) вопросами. Именно в этой «нецерковной» части проявляются индивидуальные свойства личности
,
его мирские слабости
,
устремления и потребности
,
объединяющие высокий духовный статус с социальной средой
,
неотъемлемой частью которой он является.

Исследованные нами источники
,
главным образом
,
тяжбенные и следственные дела
,
а также многочисленные монастырские разбирательства и частные письма братии
,
позволяют сделать следующие выводы:

1). Деловая письменность в рамках замкнутого монастырского сообщества имеет свою специфику
,
обусловленную устойчивыми признаками церковно-юридической архаики приказного языка на Русском Севере. Ее книжный характер в деловых текстах выступает только как дань церковной традиции и почти полностью поглощается светской деловой стихией
,
в традициях которой и создавались эти документы.

2). Изучение отдельных языковых «сфер» монастырской переписки представило нам широкий обзор функций делового языка и его социальную значимость для жителей тех мест. Фонетические
,
лексические
,
жанровые
,
текстологические и другие особенности приказного письма наилучшим образом отражаются в следственных и тяжбенных делах
,
а также в частно-деловой переписке. Мы с уверенностью можем говорить о необходимости более активного привлечения местных рукописных источников разных территорий для изучения социоязыковой ситуации в заданный хронологический отрезок.

3). Исследование материалов региональной письменности позволяет говорить о сложившейся системе устойчивой сочетаемости лексических компонентов текста. Разнообразный и неоднородный их состав обусловлен степенью индивидуального восприятия и интерпретации ряда понятийных групп. В XVIII веке в монастырской письменной культуре еще сильно влияние традиции
,
поэтому наблюдается употребление характерных языковых констант в сфере делового языка
,
которые получают неоднозначную реализацию в текстах разных жанров.

4). Особое место занимает система монастырского делопроизводства
,
находящаяся в социуме межличностных отношений и воспроизводящая фрагменты живого языкового общения носителей местных говоров и традиционной культуры. При этом ситуативно-коммуникативный фактор выдвигается на одну из ведущих позиций при оценке специфики языкового проявления социотипов изучаемого периода.

5). Языковая личность как фигурант следственные дела проявляется в нестандартных ситуациях
,
неспособных регулировать отношения
,
остающиеся во многом скрытыми в приказном обиходе. Определение механизмов выражения языковой личности
,
ее свойств в конкретной среде обитания
,
моделей поведения обусловлены и формами сознательного воздействия на сам язык (анти-поведение определяется анти-языком).

6). Исследованные рукописи содержат богатый социолингвистический потенциал. Данные региональной языковой словесности необходимо включить в целевые программы по изучению обиходной культуры и текстологической реконструкции деловых традиций
,
письменного речевого обихода в конкретном регионе.

Деловые традиции местных памятников
,
получившие реализацию в представленных контекстах
,
позволяют говорить о том
,
что и в региональной деловой письменности середины – второй половины XVIII в. наблюдается тенденция к стандартизации формуляра и языковых средств
,
обслуживающих частные акты.

Мы хотим в заключение заметить
,
что возросший в последние годы интерес к исследованию региональных источников поможет определению тех критериев становления литературного языка
,
которые до сих пор упускались из виду. Региональная деловая письменность
,
по нашему убеждению
,
должна находиться не на периферии
,
а в центре внимания современных ученых
,
ибо она содержит до сих пор неизвестные науке факты языковых изменений и всевозможных переплетений стилей и эпох
,
диалектов и подъязыков. Не учитывать их нельзя. Все это требует еще значительной разработки и в целом перестройки ряда сложившихся положений в концепции истории русского литературного языка.

Список основных источников*

РГАДА 1195… — РГАДА. Ф. 1195 (Крестный Онежский монастырь).

РГАДА 1196… — РГАДА. Ф. 1196 (Антониево-Сийский монастырь).

СГ — Никитин О. В. Сийские грамоты XVIII века (1768–1789 гг.). М.-Смоленск: СГПУ
,
2001. Отд. стр.

Указы Екатерины — Указы Всепресветлейшей
,
Державнейшей
,
Великой Государыни Императрицы
,
Екатерины Алексеевны
,
Самодержицы Всероссийской
,
состоявшиеся с благополучнейшего вступления Ея Императорского Величества на Всероссийский Императорский Престол… М.
,
1763. Отд. стр.

Литература

Базилевский П. 1843 — Особенности в наречии
,
употребляемом в Архангельской губернии // Отечественные записки. 1843. Т. XXI. Отд. VII. Смесь. С. 17.

Баландина А. А. 1997 — Лексика иконописи XVI–XVIII вв. (На материале севернорусской и среднерусской деловой письменности). Автореф. дисс. … к. филол. н. Вологда: ВГПУ
,
1997. — 17 с.

Борисова Е. Н. 1998 — О проблемах просторечия в историческом аспекте // Четвертые Поливановские чтения: Сб. научных статей. Ч. 1. История славянских языков и диалектология. — Смоленск: СГПУ
,
1998. С. 26–34.

Булич С. К. 1893 — Церковнославянские элементы в современном литературном языке. Ч. I. СПб.
,
1893.

Виноградов В. В. 1982 — Очерки по истории русского литературного языка XVII–XIX вв.: Учебник. — 3-е изд. — М.: Высш. школа
,
1982. — 528 с.

Виноградов В. В. 1994а — Из истории лексики русского литературного языка XVII–XIX вв. // История слов / Отв. ред. Н. Ю. Шведова. — М.: Толк
,
1994. С. 4.

Виноградов В. В. 1994б — Слово как предмет историко-лексикологического исследования // Виноградов В. В. История слов… С. 5–38.

Винокур Г. О. 1959а — Русский литературный язык в первой половине XVIII века // Винокур Г. О. Избранные труды по русскому языку. — М.: Учпедгиз
,
1959 Указ. соч. С. 111–137.

Винокур Г. О. 1959б — Русский литературный язык во второй половине XVIII века // Винокур Г. О. Указ. соч. С. 138–161.

Владимиров П. В. 1878 — Несколько данных для изучения северновеликорусского наречия в XVI и XVII ст. (По рукописям Соловецкой библиотеки). Казань
,
1878.

Волков С. С. 1974 — Лексика русских челобитных XVII века. Формуляр
,
традиционные
,
этикетные и стилевые средства. Л.: Изд-во ЛГУ
,
1974. — 164 с.

Грот Я. К. 1876 — Филологические разыскания. Т. II. СПб.
,
1876.

Даль В. И. I–IV1994 — Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. — М.: А/О Издательская группа «Прогресс»
,
«Универс»
,
1994.

Иванчук И. А. 1982 — Становление семантико-стилистических норм в русской разговорной речи и роль Пушкина в этом процессе: (На материале лексики писем Пушкина и его современников). Автореф. дисс. … к. филол. н. Саратов: Сарат. гос. ун-т им. Н. Г. Чернышевского
,
1982. — 18 с.

История лексики 1981а — История лексики русского литературного языка конца XVII – начала XIX века. М.: Наука
,
1981. — 375 с.

История лексики 1981б — Лексика русского литературного языка XIX – начала XX века. М.: Наука
,
1981. — 360 с.

Карташов А. В. 1928 — Влияние Церкви на русскую культуру // Путь: Орган русской религиозной мысли. № 9. Париж
,
1928.

Качалкин А. Н. 1972 — Памятники местной письменности XVII в. как источник исторической лексикологии // Вопросы языкознания. 1972. № 1. С. 104–113.

Кириллова Т. В.
,
Кузнецова Р. Д. и др. 1995 — Тверской языковой регион в историко-функциональном и лингвогеографическом аспектах: Коллективная монография / Кирилова Т. В.
,
Кузнецова Р. Д. и др. —Тверь: ТГУ
,
1995. — 280 с.

Князькова Г. П. 1974 — Русское просторечие второй половины XVIII в. Л.: Наука
,
1974. — 253 с.

Ковалевская Е. Г. 1992 — История руского литературного языка. — 2-е изд.
,
перераб. — М.: Просвещение
,
1992. — 303 с.

Колосов М. А. 1874 — Материал для характеристики северновеликорусского наречия. Варшава
,
1874.

Копосов Л. Ф. 1991 — Изучение истории русского языка по памятникам деловой письменности: Учеб. пособие к спецкурсу. – М.: МОПИ им. Н. К. Крупской
,
1991. — 83 с.

Кораблев С. П. 1853 — Очерк нравоописательной этнографии г. Онеги Архангельской губернии
,
с собранием онежских песен и реэстром слов
,
отличающих тамошнее наречие. М.
,
1853.

Кортава Т. В. 1998 — Московский приказный язык XVII века как особый тип письменного языка. М.: МГУ
,
1998. — 109 с.

Котков С. И. 1963 — Южновеликорусское наречие в XVII столетии. (Фонетика и морфология). М.: Изд-во АН СССР
,
1963. — 235 с.


[i] При воспроизведении текстов памятников по техническим причинам произведены следующие замены: “ять” – Ъ
,
“ук” – У
,
“Юс малый” и “юс малый йотированный” – Я. Титлы и некоторые надстрочные знаки упрощены.

[ii] Здесь и далее в круглых скобках приводятся примеры из фондов Крестного Онежского (№ 1195) и Антониево-Сийского (№ 1196) монастырей XVIII в.
,
хранящихся в РГАДА: вначале следует номер фонда
,
далее через двоеточие — номера описи
,
единицы хранения и использованного листа. В случае цитирования подряд одного и того же документа указывается только номер листа. При этом выносные литеры и слова вставлены в строку и выделены курсивом.

[iii]Вообще же
,
надо сказать
,
корень благо- нередко встречается и в других морфологических моделях. Интересно в этом контексте высказывание В. В. Виноградова: «… едва ли можно сомневаться в том
,
что слова благодушие и благодушествовать
,
получившие особенное распространение в русском литературном языке со второй половины XIX века
,
все-таки восходят к соответствующим книжным славянизмам. Здесь трудно было бы допустить вторичное образование этого слова или его «воскрешение» под влиянием возродившегося интереса к древнерусской письменности. В самом деле
,
слова благодушие(ср. добродушие) и даже глагол благодушествовати отмечены в памятниках древнерусской письменности XII–XVI вв. … Глагол благодушествовати
,
по-видимому
,
имел два оттенка 1) быть бодрым; 2) находиться в радостном настроении… В церковнославянском языке слова благодушие и благодушествовать широко употреблялись и в XVII–XVIII вв. ... Они не чужды были высокому и среднему стилю русского литературного языка этого времени» [Виноградов 1994б
,
26–27].

[iv] А. О. Подвысоцкий [1885: 149] фиксирует это слово в своем «Словаре» в двух значениях: 1) кровь; 2) пятно. В говорах были распространены многочисленные образования с этим корнем: «рудомётъ
,
рудометка — ‘кровопускатель
,
кровопускательница’; безружь — ‘бледность лица’; ружоной — ‘запачканный
,
грязный’ (говорят: ружоное белье)».

[v] Ранее было я
,
исправлено писцом на и.

[vi] Г. П. Князькова [1974
,
9] полагает
,
что просторечие как функционально-стилистическая категория формируется во второй половине XVIII века.

[vii] Над строкой приписано: j по домам людским.

[viii] Так в рукописи. Возможно
,
описка автора. Предположительное прочтение: рu[га]ться.

[ix] Предлог со словом приписаны над строкой.

[x] В рукописи предлог со словом написаны слитно. Может быть
,
это название реки?

[xi] Особенно актуализирована такая работа в синхронических исследованиях ненормативной речи
,
языковой антикультуры публицистики и т. д. В отличие от современных подходов
,
где социально-коммуникативная функция просторечия выделяется по иным критериям
,
в исторических исследованиях именно эта сторона вопроса
,
полагаем
,
имеет немалые перспективы. Ср. высказывание о нынешней ситуации в разработке данной проблемы: «…при всей коммуникативной ущербности просторечие продолжает выступать как источник
,
питающий литературный язык новыми средствами выражения. Кроме того
,
некоторые модели
,
действующие в просторечной семантике
,
словообразовании
,
синтаксисе
,
со временем могут проникать в разговорную речь носителей литературного языка
,
активизируя системные отношения и преодолевая сопротивление традиции и нормы» [Крысин 1995: 268[.

[xii] Происходит это еще и потому
,
что одной из характерных особенностей конфессионального языка является его подвижность
,
т.е. возможность использовать свои функции в других типах речи и формах ее выражения
,
например
,
в просторечии и разговорном языке
,
и сохранять их в законсервированном виде на долгое время. Проникновению церковнославянизмов (в том числе и фонетических) в речевой обиход способствовала церковная служба
,
которая на протяжении многих веков имела не только сакральный смысл
,
но и образовательное значение. «Школа
,
книга и наука были столетиями почти исключительно церковными. И все литературное и умственное творчество или было церковным или проникнуто церковным духом. Мир других искусств
,
доступных древней Руси
,
также естественно был почти всецело миром религиозным» [Карташов 1928: 36]. Такова оценка роли Церкви в истории русского искусства. Ср.: талантливый исследователь культовой музыки А. В. Преображенский
,
замечает: «Народная жизнь древней Руси была так тесно связана с культом
,
была так глубоко пропитана его воздействием
,
что искусство в своих высших формах у русского народа могло быть только искусством
,
вытекавшим из потребностей культа» [Преображенский 1924: 5].

[xiii]Первоначало слово начиналось буквой з.

[xiv] Вторая цифра написана нрзб.

[xv] Прочтение предположительное; вероятно
,
описка автора. Возможен другой вариант: и.

[xvi] Так в ркп. Прочтение предположительное.

[xvii] Зачеркнуто рукой писца.

[xviii] Конечный гласный
-
а исправлен писцом на
-
и.

[xix] Так в ркп.

[xx] Так в ркп.

[xxi] Конечная буква слова нрзб. Прочтение предположительное.

[xxii] Справа на полях запись рукой архимандрита: По размотр#нiю [так в ркп.] wтца казначеЯ и всей братiи и по согласiю представлЯемагw прибавит емu сь неслuжащихъ и с пономарей.

[xxiii] Так в ркп.

[xxiv] Так в ркп.

[xxv] Так в ркп.

[xxvi] Подписи монахов представлены их почерками.

[xxvii] Подписи монахов представлены их почерками.

[xxviii] Так в ркп. Возможно
,
описка автора. Предположительное прочтение: поздно.

[xxix] Написано по другой букве; прежняя запись: jеромонаху.

[xxx] Далее рукой архимандрита дописано. Подпись его же.

[xxxi] Так в ркп. Возможно
,
описка автора. Предположительное прочтение: поздно.

* В Список основных источников включены публикации рукописных и изданных деловых текстов
,
а также сочинений
,
ориентированных на традиции утилитарной письменности. Отдельные источники
,
помещенные в качестве приложений к научным трудам
,
а также словари включены в раздел Литература.